паласами арбы, сопровождаемые амкарами различных цехов. Бесшумно сгружались корзины и хурджини и под наблюдением чубукчи вносились под боковой мраморный свод.

«Зал оранжевых птиц» наполнился стуком аршинов, звяканьем ножниц, гулом голосов. Там повелевали уста-баши и их помощники – мастера игит-баши («сильные голов») и ах-сахкалы («белые бороды»). В поте лица работали амкары, спешили. По воле Шадимана зал съезда готовился принять владетелей.

Прошла еще ночь. В полдень вновь затрубили трубы Картлийского царства. Владетели, величавые и надменные, не слишком быстро, но и не слишком медленно направились в «зал оранжевых птиц». Но когда первые из них переступили порог, то невольно остановились, не давая возможности пройти остальным, внезапно раздались крики изумления, недовольства. Забыв о вежливости, одни владетели стали наседать на других, произошла сутолока. Вновь вошедшие присоединили к общему шуму свои возгласы, воинственные и вызывающие! Что же случилось? Почему такое неудовольствие?

Как почему? Во все предыдущие съезды кресла князей в этом зале расставлялись в раз навсегда установленном порядке. Возвышение имело три ступеньки, в середине трон царя, и по обе стороны от него – княжеские кресла, одной высоты, одинаково обитые фиолетовым бархатом. Кто же виновник происшедшего маскарада? Как кто? Конечно, Шадиман!

Теперь на возвышении остался только царский трон. От него по обе стороны тянулись кресла, образовывая правильный круг, что, по мысли Шадимана, уравнивало владетелей в их достоинстве и правах. Сиденья и спинки кресел были обиты бархатом цвета фамильных знамен, а на спинках вдобавок имелись эмблемы, заменяющие гербы. И вот некоторые из этих священных эмблем, какими бы благими ни были намерения Шадимана, сейчас незаслуженно отдалены от трона царя, а другие, наоборот, незаслуженно приближены.

– О-о-о! Почему первое кресло справа от трона предоставлено Андукапару? И как нагло выглядит лев с крыльями орла, сжимающий золотой меч! И почему наверху корона? Раньше не было! Неужели это проделка взбалмошной Гульшари? А почему кресло Зураба первое слева от трона? На серо-бело-синем поле серебряная гора – это понятно, солнце золотое – тоже понятно: другого цвета не имеет; под ним черная медвежья лапа сжимает золотой меч – это тоже понятно, но почему на горе, освещенной солнцем, сверкает горский трон из льда? Неужели Зураб не оставил сумасбродной мысли присвоить себе одному всех горцев? Шакал! Воистину шакал! А там что! О-о-о! Кресло Фирана! Такое безобидно нарядное! Скудоумный! Больше ничего не мог придумать для своего знамени, кроме светло-серого джейрана, взирающего с темно- коричневой горы на золотую стрелу и серебряное копье! Хорош джейранчик! Втиснулся между вздыбленным тигром Липарита и серым волком Цицишвили! А Ражден Орбелиани даже пожелтел! Вновь доказал, что его предки выходцы из страны Чин-Мачин. Еще бы не пожелтеть! Солнце на спинке его кресла золотое, горы синие, мечи тоже золотые, а кресло от трона – восьмое! Дальше кресла недалекого Качибадзе и близорукого Николоза Джорджадзе! А сам Шадиман уютно пристроил себя между Мухран-батони и Ксанским Эристави: не без умысла, в центре партии ностевского «барса»! О-о-о! «Змеиный» князь! На оранжево- зеленом бархате белая змея обвилась вокруг золотого меча, – и об Иране помнит, и Турцию не забывает, и о себе заботится! А Джавахишвили? Хо-хо! Так смотрит на свое кресло, как волк на ягненка! А почему ему смотреть так, как мотылек на ландыш? На синем поле горы белые, меч серебряный, стяг красный, – но все затенено креслом Цицишвили, а они друзья, потому у Джавахишвили нос стал багровый, как кожица граната, а лоб – белый, как курдюк пшавского барана!..

Мирван насилу пробрался к своему креслу и, положив руку на спинку, иронически прищурился: «И эти крохоборы съехались, чтобы укрепить царство! Малейший повод – и недовольство вспыхивает, как костер, орлы и львы превращаются в мышей и пищат. Для них превыше всего мелочные интересы. Пожалуй, Шадиман не мог изобрести более верного способа проверки владетелей, их готовности печалиться не о фамильных замках, а о родной земле, вскормившей их». Но справедливость требует отметить, что и он, Мирван, не остался бы спокойным, если бы кресло Мухран-батони очутилось возле, скажем, кресла Константинэ Микеладзе, этого сухощавого, всегда напыщенного, как гусак, князя! Правда, на голубом поле золотые мечи перекрещены на серебряном щите, но над ними голова буйвола, – а какой сосед черный буйвол белому орлу?

Поднявшись на две ступеньки, Шадиман пытался восстановить порядок, чем вызвал новую бурю протестующих выкриков. Ему даже почудилось, что Вахтанг Кочакидзе нахохлился, как коршун на спинке его кресла, и призвал князей: «К оружию!»

Неизвестно, чем бы закончилось это торжественное начало, если бы начальник придворных церемоний не вскинул трижды золоченый посох к оранжевому своду и не возвестил: «Царь жалует!»

Князья, награждая Шадимана красноречивыми взглядами, нехотя стали занимать кресла.

Появился Симон Второй, сжимая скипетр и топорща усы. Стараясь соблюсти величие, он опустился на трон. Начальник придворных церемоний трижды ударил золоченым посохом о мраморные плиты.

Симон Второй, стараясь не упустить ни одного из заученных слов, поблагодарил доблестное княжество, прибывшее по зову царя и царства (он хотел добавить: «и веры», но вовремя спохватился).

– Царь Картли, – надменно проговорил он, ощущая сладость в сердце от тяжести короны на голове, – не намерен сковывать разговор владетелей, их решения и определения, а потому и соизволит не присутствовать на съезде, угодном (он собирался сказать: «аллаху», но вовремя спохватился и заменил имя творца небес своим собственным) Симону Второму Багратиду!

Начальник придворных церемоний трижды вскинул золоченый посох к оранжевому своду и возвестил:

– Царь удаляется!

И Симон, силясь не качнуть головой, покинул зал.

Общая ненависть к царю несколько умерила пыл владетелей, но разговор тем не менее сразу принял бурный характер. То ли долго накоплялось неудовольствие друг против друга, то ли вопросы были острые, но все говорили громко, и каждый хотел, чтобы все слушали только его, и при этом старался придвинуть свое кресло к трону хоть на длину мизинца.

Задумчиво проводя ладонью по выхоленной бороде, способствующей лицу быть непроницаемым, Шадиман не мешал закипевшим спорщикам, по опыту зная: пока не выдохнутся в мелких стычках, о главном не следует говорить. Справа от него пустовало кресло Ксанских Эристави, это нарушало равновесие полукруга кресел, и, вслушиваясь в упреки, обвинения, придирки, которыми владетели щедро обменивались, Шадиман осуждал князя Ксани, не оправдавшего его надежд.

Косился на кресло Ксанского Эристави и Зураб. На сине-красном поле, под серой головой коня, золотым мечом и серебряным копьем, отчетливо выступал красный крест. «Так! – мысленно возмущался Зураб. – Крест на месте, а язычника нет! Нагадал, наверно, себе на лопатке теленка, что лучше всем Эристави Ксанским отсидеться в… лучше сказать по-персидски: в бесте». И, воспользовавшись коротким затишьем, Зураб громовым голосом принялся порицать князей.

– О чем, доблестные, спорите? О мелких домашних делах! О нарушении пошлин у рогаток! О ссорах мсахури из-за цен на скот и шерсть! Где вы видали, чтобы князья торговлей занимались? Княжеское ли это дело? А о главном совсем забыли: какими средствами укрепить нашу власть в Картли, как поднять силу знамен? И еще самое главное: как избавиться от Саакадзе? Или упустили из памяти, что хищник перед прыжком всегда притихает?

– Пока прыгнет, княжеские стрелы перебьют ему лапы.

– Раз уже избавились от когтей, не стоит о лапах говорить! Это ты так помнишь крепко, потому что зять ему, – ехидно процедил Цицишвили, не перестававший про себя беситься, что его кресло стоит после кресла Фирана Амилахвари, а кресло Зураба – возле трона.

– Не я один здесь осчастливлен родством! – отпарировал Зураб, сравнивая корону на спинке кресла Мухран-батони с берлогой, в которой «барс» всегда может найти пристанище.

– Что ж, если меня имел в виду, – спокойно проговорил Мирван, то прямо скажу: горжусь таким родственником, ибо сказано: орел и с подбитым крылом орел, а петух, сколько ни хлопает крыльями, только петух.

Князья всполошились; многие обиделись, сами не зная почему. Николоз Джорджадзе, на спинке кресла которого парил над белой горой черный ястреб, схватился за сердце, ибо за рукоятку скрытого в куладже кинжала было опасно, а Фиран Амилахвари, щеки которого покраснели, как два надутых пузыря, облитых кизиловым соком, по-петушиному выкрикнул: