горийских и тваладских лучников.

Третьи сотни азнаурских дружин, расположенные в глубине боевой линии, оказались в кольце пламени и, задыхаясь от удушливого дыма, подались влево. В этот момент повстанцы Ничбисского леса, предводимые старейшими, врезались в ряды кахетинцев, но вместе с тем лишили возможности лучников четко перестроиться. Гамбар из Дзегви, выругав тваладского сотника за нерасторопность, с прадедовским клинком ринулся на знаменосца Вантской дружины, скакавшего чуть впереди царя. Блеснула молния, и голова знаменосца покатилась под копыта. Знамя Кахети подхватил князь Джандиери, но от резкого толчка покачнулся в седле и выронил свою саблю. Ломкаца из Ниаби затрясся от хохота, в один миг подхватил княжескую саблю и с такой силой рубанул Джандиери, что сабля разлетелась надвое, а кольчуга с замысловатым узором покрылась алыми пятнами.

Царь хотел было приказать телохранителям обезглавить дерзкого глехи, но, обернувшись, с трудом сдержал крик торжества: правый край азнаурских дружин так обнажился, что между ничбисцами и азнаурской конницей образовался проход шириной не меньше чем в сто семьдесят шашек. Не замедляя бега коня, царь передал приказание Чавчавадзе, едва поспевавшему за венценосным всадником, и въехал на прибрежный холм. Отсюда он видел, как конный связист помчался от Чавчавадзе в сторону Млаши.

Вскоре послышался сперва глухой гул, а затем быстро приближающийся топот тысяч коней. Княжеские войска, распустив свои знамена с изображениями фантастических зверей и хищных птиц, устремились в широкий проход между центром и правым краем сил Моурави, угрожая им глубоким обхватом.

В этот критический миг на поле битвы появился галопом скачущий Даутбек, «барсы» и азнауры конного запаса. Перед лицом неминуемого разгрома Даутбек громовым голосом выкрикнул:

– На нас смотрит Картли! Любой ценой закрыть брешь!

В развевающейся поверх доспехов косматой бурке, с закрытым анчхабери, на устрашающе ржущем, будто дымящемся Джамбазе, Даутбек был так же грозен, как и сам Саакадзе. Высоко держа меч, он молнией пронесся на правый край и устремился на Джавахишвили, уже введшего свою дружину в еще более расширившийся проход.

Стараясь обогнать дружины Джавахишвили и самому пожать столь манящие его базалетские лавры, в проходе уже появился Фиран Амилахвари со свежим резервом. Видно, Фиран, став под знамя царя, из трусости забыл, что Зураб погубил его брата Андукапара. Где-то справа вновь захрипел арагвский рожок, и дружины Цицишвили и двух Магаладзе, выжидавшие призыва Зураба, ринулись на азнаурскую конницу.

Не сомневаясь, что на осатаневшем Джамбазе рубится Саакадзе, князья гурьбой устремились к нему, объединенные чувством страха перед возможностью поединка с Непобедимым и жаждой расправы с потрясателем века. Десятки фамильных мечей блеснули вокруг Даутбека, торжествующие возгласы слились в сплошной злобный вой.

Даутбек рубился в самом центре прохода, достигшем ширины не менее чем в триста шашек, рубился так, словно хотел прикрыть собою это роковое пространство.

Взбешенные князья кружились вокруг Даутбека, то по-звериному хрипя, то разражаясь проклятиями. Они, мгновенно рассыпаясь, старались избежать смертоносного меча и, тут же гурьбой наскакивая, стремились сжать кольцо, в середине которого все еще был недосягаем для них грозный всадник.

«Неужели клинок затупел?» – словно сквозь сон подумал Даутбек и, уже потеряв ощущение осторожности и не разбирая, где схватка требует натиска, а где отступления, врезался в гущу врагов, наотмашь рубя с такой быстротой, что казалось, в руке у него не один, а несколько мечей.

Но осатанелые князья не теряли чувства самосохранения и, пользуясь запальчивостью Даутбека, коего продолжали принимать за Саакадзе, твердо решили остаться невредимыми, дабы насладиться плодами победы, а хищника уложить в землю на веки вечные.

Пробовали дружинники и даже ополченцы прорваться на помощь, но княжеские мсахури, образовав тройное кольцо, никого не пропускали. А «барсы»? «Барсы», не ведая, в какой опасности находится их друг, самозабвенно сужали брешь, ибо в этом заключалось спасение азнаурского войска.

Тревожное призывное ржание Джамбаза пронеслось по полю битвы. Со всех концов Базалети раздалось ответное ржание коней «барсов». Друзья мчались на зов Джамбаза, но сеча с царским войском задерживала их, не допуская приблизиться.

Чей-то фамильный меч, взвизгнув, врезался в серую мглу, и серо-белое знамя с черной медвежьей лапой могильным саваном прошелестело над залитым кровью шлемом Даутбека. Красно-желтая пелена застлала его глаза. «Странно, – силился он понять, – почему побелел туман? Почему холодное безмолвие окутало Базалетское озеро?..»

Рассыпав свою сотню в кустарнике, Автандил, скрытый ветвями, оберегал шатер отца. Перед ним в пламени смерти и разрушения кипела битва, и в ее кровавых облаках вздрагивала от лязга клинков и хруста костей та земля, которая легла здесь острой гранью между двух миров.

Жадно смотрел сквозь дождевую сетку Автандил на берег, где ожесточенно дрались конные азнауры с арагвинцами. На левом краю имеретины явно предпочитали оборону наступлению, хотя царевич Александр и делал попытки оттеснить арагвинцев от Девяти братьев к ущелью Арагви. Там главные удары сыпались на бело-черные сотни Асламаза и Гуния. Потом внимание Автандила привлек рокочущий шум на правом краю. Он увидел Зураба, припавшего к гриве коня, пронесшегося вдоль первой линии, врезавшегося с обнаженным мечом в ряды азнауров и сзади напавшего на Даутбека. «Проклятый Каин!.. Уверен, что с отцом сражается!» – вознегодовал Автандил.

Сдвинув полы шатра, словно застыл у входа Эрасти.

Там, за этим роковым порогом, обхватив обеими руками низко опущенную голову, неподвижно сидел на камне Саакадзе. Он молчал. И казалось, молчание навечно сковало его уста, оледенели мысли и никогда не оживет его буйное сердце. Все было передумано, все осталось позади. Все уплыло в реку забвения, по ту сторону простиралась пустота, владычествовал тлен. Что это? Смерть? Нет, страшнее, – это омертвление жизни, провал души в небытие.

Незнакомая доселе жалость подобралась к сердцу Димитрия, он погладил непокорные волосы того, кто еще так недавно был гордостью «Дружины барсов», был повелителем их шашек, предрешителем бега их коней.

Димитрий тяжело вздохнул и поцеловал холодный лоб.

Медленно поднял голову Саакадзе. На потемневшем лице лежала тень отчаяния.

– Убит!.. Убит!..

– Саакадзе убит!!! – раздался где-то неистовый крик. – Убит!!!

Восторг обуял князей на берегах Базалети.

– Наконец! Свершилось! Убит! Ваша царю Теймуразу! Он, он счастливой десницей уничтожил ностевского зверя!

– А-а-а… Дудуки сюда! Гремите, дапи! Пойте, князья! Други, вина! Эй, виночерпий, вина и чаши!

– Хвала всесильному! Убит Саакадзе! Праздник! Звоните в колокола!.. Князья, обнимемся! Пусть исчезнет вражда!

– Пресвятая богородица, ты услышала моления воинства твоего!

– Дорогой Зураб, хвала тебе! Избавил! Хо-хо-хо-хо!.. Где еще видели «барса» без головы?!

– Да разверзнется преисподняя! Да прог…

В шатер ворвался Автандил, волоча за собой, как метущийся огонь, оранжевый плащ:

– Отец! Зураб… сзади напал! Коршуны… в страшной сече… изрубили… Даутбека… думали, тебя!..

– Джамбаза! – вскочив, загремел Саакадзе.

Словно два факела, вспыхнули глаза, грудь колыхнулась с такой силой, что задрожала кольчуга. И как тогда в Греми убитому Гулиа, он сейчас выкрикнул Даутбеку:

– Ты будешь отомщен!

Улетучилось, как дым, оцепенение, и новая боль от нечеловеческого горя и гнева пронзила все его существо.

– Джамбаз!

И, точно услышав зов, к шатру примчался пронзительно ржущий конь. Он был страшен со вздыбленной гривой, со злобно полыхающими, налитыми огнем и кровью глазами. Джамбаз словно требовал отмщения и, едва Саакадзе взлетел на седло, хрипя помчался обратно через груды иссеченных тел, исковерканных доспехов, изодранных знамен.