схватить рыбу ночью, ибо она жена шайтана, иначе чем объяснить смущение лекаря, который на коране поклялся, что от ядовитой дыни выздоравливают не раньше чем через двадцать дней, и то если заболевший, кроме жидкого риса, ничего не ест, а он, хан, сегодня утром проглотил курицу, начиненную душистой айвой, и сразу ощутил в себе на все способную силу.
– Тебя, хан, осенила аллаху угодная мысль, но не найдешь ли ты более разумным раньше получить целебное питье, а потом заманить рыбу волшебства в сеть наказания приманкой золотого тумана?
– О Керим, я знаю, ты найдешь средство доставить мне удовольствие видеть, как будет прыгать на огне ханум шайтана.
– Слушаюсь и повинуюсь. Может, отправиться с сарбазами и притащить ее сейчас?
Но хан запротестовал, – пытать гадалку он хочет на базаре, чтобы развлечь правоверных, а сейчас он еще слаб. Потом Керим прав, раньше нужно запастись целебным напитком…
Озабоченный и взволнованный, вошел на следующий день Керим к хану. Ночью гадалка заставила его ликовать большим ликованием, ибо, едва возвратив ему приветствие, сказала, что луна три дня опоясывала себя разноцветной лентой – предзнаменованием радости. И когда он, Керим, положил перед ней два аббаси, она проворно бросила в кипящий котел цветные камни и вот что произнесла: "Хан Али-Баиндур и ты, ага Керим, возвратитесь, не позже чем к байраму, в Исфахан, ибо аллаху угодно, чтобы царь Гурджи наконец воскликнул: «Ла илля иль алла Мохаммет расул аллах!» Шах-ин-шах возвратит прозревшему его царство, а Али-Баиндур-хан будет вознагражден «львом Ирана» большим богатством и почестями.
– О Керим, эта жительница ада – да станет она жертвой ослиного помета! – хочет обмануть нас.
– Я тоже ей подарил слово сомнения: «Где доказательства истины твоих предсказаний, о гадалка?» Подумав не более часа, она ответила: «Между двумя пятницами в Гулаби прибудут пятеро с веселым грузом. Если они хорошо заработают, ваше дело получится. И хану и тебе, Керим, они будут предлагать свой товар, будьте щедры, ибо ваше благополучие в их приезде. И все свершится, как я сказала. Замбур-бамбур! Если же они не прибудут – значит, бамбур-замбур, и я тут ни при чем».
Али-Баиндур так разволновался, что сразу выздоровел. По нескольку раз он заставлял Керима повторять сказанное, и Керим слово в слово повторял. Чтобы сократить время ожидания, Али-Баиндур собственноручно выпорол кизиловым прутом оголенную наложницу Тухву за дыню-кермек. Но нетерпение его не уменьшилось. И он торопил Керима выведать у гадалки: не шепнул ли ей супруг ее, шайтан, благоприятное замбур-бамбур!
В домике Тэкле волнение. Папуна, ушедший навстречу мествире, вернулся сегодня. О радость! Мествире с четырьмя зурначами в трех агаджа от Гулаби и в четверг уже прибудет прямо на базар. До полночи друзья все обсудили. Поднявшись, Тэкле достала из шкатулки жемчужное ожерелье:
– Возьми, Керим, и отдай мествире и зурначам за песни для царя Луарсаба.
– О светлая царица, увеличь доверие к твоему вечному рабу. Монеты и драгоценности, бархат и парча – все приготовлено мною. А надев ожерелье, ты прибавишь блеска к твоей красоте и возрадуешь глаза святого царя Луарсаба.
– Что, что? Как ты сказал? О Керим, о мой дорогой Керим! Где ты видел ходящих по земле святых?
– Слава всевидящему властелину властелинов. Он определил царю Картли Луарсабу Второму быть святым, ибо обыкновенному не снести столько страданий…
– …отмеренных щедрой рукой всевидящего, – добавил Папуна. – Здоровье Луарсаба! Другую чашу за него выпью в Метехи.
Тэкле, широко раскрыв глаза, горестно проговорила:
– Керим, дорогой Керим! В субботу светлому царю тридцать шесть лет! Более шести лет мой царь в плену… Пресвятая богородица, не слишком ли много испытания для преданного православной церкови? В день святого ангела я хочу быть с моим царем… Керим, пусть ценою жизни, пусть я не буду жить после! Если узнают сарбазы, приму яд… И об этом все!..
Устремив взгляд куда-то далеко, Тэкле дрожала, – казалось, она увидела то, чего никто не может видеть. И такое смятение охватило ее, таким ужасом горели, как черные солнца, глаза ее, и так взметнулись тонкие руки, что, казалось, вот-вот она взлетит и исчезнет в надвигающейся черной туче.
Первым очнулся Керим, он незаметно смахнул упавшие на щеку холодные капли.
– О царица цариц, разве пророк не подсказал тебе подходящее к месту слово: «Керим, раб мой, приказываю тебе!»? Хотя недостойно произносить рядом с тобою свои мысли, тоже скажу: ты увидишь царя. И если проклятый Мохамметом хан Баиндур догадается – раньше его убью, потом спасу тебя, и только тогда о себе подумаю, ибо и у меня яд как раз есть.
Никто не отговаривал Тэкле, ибо знали – не поможет. Папуна, скрывая острую боль, словно от вонзенного в сердце кинжала, постарался отвлечь дорогих, как жизнь, друзой от черных мыслей. Наполнив чашу, он протянул Кериму.
– Пей, мальчик, твой аллах не в меру снисходителен, иначе чем объяснить целость Эреб-хана, ведь, наверно, в год он выпивает караван вина. Об этом, сидя в один из весенних дней на зеленой траве, поспорили два пророка – Илия и Магомет. Первый уверял: нет вреда от входящего в рот, – вред от исходящего, ибо человек может убить словом, может осквернить слух неподобающей хулой и, святотатствуя, может плюнуть в лицо проповеднику, уверяющему, что аллахи на небе заняты только благополучием людей, ими же для чего-то сотворённых…
Второй пророк, твой Магомет, возразил: вред большой и от входящего в рот, ибо не всем свойственна совесть. Один может съесть быка соседа, потом своего петуха, потом ничью утку, потом лесного медведя, потом полевого зайца. Увидя, что еще не сыт, съест соловья аллаха и, чтобы приятнее было, выпьет сначала холодную воду из горного источника, потом воду из реки, орошающей долину, потом горькую воду из кувшина соседа, потом сладкий виноградный сок из бурдюка врага. И, только опорожнив у друга бочку бродящего маджари, почувствует себя счастливой свиньей…
Старик Горгасал, воспользовавшись смехом, усердно вытер уголки глаз, где таились слезы, Керим учтиво улыбался. Мзеха уверяла, что забыла, когда так смеялась. Только Тэкле ничто не занимало. Она казалась легкой тенью, следовавшей за уходящей жизнью.
Сегодня особенно тихо. Даже солнце не жалит, даже птицы не поют, даже пыль лежит не шелохнувшись. Пристально всматривался Луарсаб через решетчатое окно в тоненькую Тэкле, закутанную в чадру. Как-то особенно тихо стояла она, и, казалось, привычно поднятый к его окну взор ее был сегодня особенно неподвижен.
Вдруг все засуетились. Распахнулись ворота крепости, на откормленном жеребце выехал Али-Баиндур, за ним Керим и десять сарбазов.
Силах проводил их взглядом и приказал запереть ворота. Он был доволен жизнью в Гулаби, – после пограничной башни крепости Гулаби казалась раем… Конечно, раем, – ибо в глубине сада, отведенного царю Гурджистана для прогулок и поэтому отгороженного высокой стеной, кто-то услужливо проделал щель, и в одну из ночей, проверяя сад, он, Силах, очутился у «щели рая», и тотчас по другую сторону оказалась служанка старшей жены Али-Баиндура. Правда, вчера он немного испугался, но Керим добродушно похлопал его по плечу и тихо посоветовал быть осторожнее.
Не успел Али-Баиндур показаться на базарной площади, как, словно град на купол минарета, на него посыпались приветствия и пожелания. Особенно старались купцы. Но Баиндур никому не возвратил приветствия. Он сосредоточил внимание на пяти мествире. Окружив его коня, они в песне воздали ему хвалу и призывали аллаха даровать счастье хану из ханов. Понравилось восхваление хану, но когда мествире в короткой бурке, жалуясь на скупость базарных правоверных, к которым по милости аллаха и он сейчас принадлежит и которые по милости шайтана не опустили в его папаху ни одного бисти, просил ради сладости жизни вознаградить их за далекий путь, Али-Баиндур нахмурился: если даже каждому дать по три абасси, и то выйдет пятнадцать. А это целое богатство. Проклятая гадалка не могла уменьшить плату вновь обращенным в мохамметанство за их веселый товар. Тут Керим шепнул, что можно обогатить предвестников счастья за счет узника-царя.
– Как так? – удивился хан.
Керим засмеялся:
– Пусть завтра с зарей придут к башне и до ночи поют грузинские песни под окном Луарсаба. Царь непременно вышлет им много монет, ибо соскучился по песне. И пусть – раз ему суждено скоро вернуться на царство.
