новехоньком музее, чем фасовать продукты в «Джиант-фуде». Каждое утро он пробивал хронокарту в раздевалке персонала и переодевался в форму. Потом украдкой выскальзывал на улицу, выкуривал косяк, и только после этого брел в цокольный этаж на общее собрание, получать задание на день.

По большей части смотрителями работали взрослые дядьки — постарше Робби. Они отслужили в армии и собирались продолжить карьеру в ФБР или полиции округа Колумбия. Как ни странно, они нормально его воспринимали: конечно, подсмеивались над его патлами и красными глазами, но в основном беззлобно. И только Хедж, старший смотритель, обходился с ним сурово. Этот колосс с бритой головой целыми днями сидел перед мониторами, занимавшими целую стену, и вязал на спицах. Туристов и смотрителей на экранах он разглядывал с каким-то задорным презрением.

— А что это вы вяжете? — как-то спросил Робби. Хедж приподнял руки: детское одеяльце с замысловатым узором. — Ух ты, круто! Где ж вы научились?

— В тюрьме, — и глаза Хеджа сощурились. — Опять удолбался, Кайф? Допрыгался. Иди в седьмой. Сменишь Джонса.

Робби бросило в холод, и тут же в жар — от облегчения: неужели Хедж его не уволит?

— В седьмой? Ага, хорошо-хорошо. На сколько часов?

— Навсегда, — отозвался Хедж.

— Ну, чувак, соберись с духом: тебя на «Голову» назначили! — злорадно захлопал в ладоши Джонс. — Береги задницу: дети будут в тебя всякой хренью швыряться, — посоветовал он и вприпрыжку удалился.

В темном зале два проектора, один напротив другого, серебристыми лучами освещали пластмассовую голову. Робби так и не разобрался, как именно отсняли лекцию знаменитого ученого — один раз с одной точки или не поскупились, снимали с разных ракурсов.

Как бы то ни было, Голова, не приставленная ни к какому телу, смотрелась на удивление эффектно: среди сотен мерцающих звезд, спроецированных на стены и потолок, она казалась не материальным объектом, а бесплотной голограммой, парящей в воздухе. Аж жуть брала, тем более что в течение монотонной речи Голова неестественно, слегка озадаченно моргала: будто знаменитый ученый только что хватился собственного тела и ему стало ужасно неудобно. Однажды Голова отклонилась от текста, уверял Робби: правда, заметил он это, здорово удолбанный.

— И что она сказала? — спросил Эмери. Тогда он работал в зале «Введение в авиацию», при тренажере для пилотов, на котором посетители совершали трехминутные «вылеты».

— Чего-то про персики, — объявил Робби. — Толком не разберешь: у нее язык заплетался.

Каждое утро Робби стоял у входа в «Космический суп» и смотрел, как толпы туристов входят в главные двери и оказываются в «Зале полета». Над их головами парили подвешенные к потолку легендарные самолеты. «Флаер» братьев Райт 1903 года, в кабине — манекен, изображающий Орвилла Райта; би-планер Лилиенталя, и «Белл Х-1», на котором Чак Йегер впервые преодолел звуковой барьер[120]. Из огромной шахты в центре зала торчала межконтинентальная баллистическая ракета «Минитмен III»[121]. На ее корпусе до сих пор виднелись пятна цвета ржавчины — несколькими месяцами раньше один активист выплеснул на ракету ведерко свиной крови. Прямо над входом в галерею Робби покачивался «Дух Сент-Луиса». Смотрители планетария, который располагался на верхнем этаже, развлекались, обстреливая его крылья из рогатки.

Робби поморщился — ох уж эти воспоминания. Осушил бокал. Вздохнул:

— Много воды утекло.

— Tempus fugit[122], чувак. Кстати… — Эмери достал из кармана смартфон. — Почитай-ка. От Леонарда.

Робби потер осоловелые глаза, глянул на экран.

— Ох-х-х, — вздохнул Робби. — Господи боже, страшное дело.

— Да. Прости за дурные вести. Но я решил, что ты захочешь об этом узнать.

Робби рассеянно ущипнул себя за нос. Четыре года назад от рака груди умерла его жена Анна, и горе подкосило его, точно яд, как будто в его вены накачали те же химикаты, которые не смогли спасти ее. Анна работала медсестрой в онкологической клинике, и этот факт поначалу позволял им отпускать несмешные черные шутки, но в итоге отбил все робкие надежды: они не могли верить в альтернативную медицину или тешиться иллюзией, что врачи ошиблись с диагнозом.

Оказалось, что Робби некогда оплакивать Анну: их сыну Заку было тогда всего двенадцать лет. От собственной скорби и подростковых выходок Зака Робби так пал духом, что первую стопку бурбона с кока- колой стал выпивать еще утром, когда выпроваживал сына в школу. А через два года Робби выгнали с работы, из Окружного управления по делам парков.

Теперь Робби работал в транспортном цехе «Смоллз» — магазина уцененных товаров в унылом торговом центре, смахивающем на небольшой заброшенный аэропорт. Как ни странно, обстановка успокаивала Робби нервы — по ассоциации с музеем. Точно такие же безликие внутренние дворы и блеклое ковровое покрытие, такое же равномерное освещение — солнечный свет, процеженный через тонированные стекла, те же туповатые на вид люди бредут от «Все за доллар» в «Мир очков» — так же, как из «Введения в авиацию» они перемещались в «Космический суп».

— Бедная Мэгги, — сказал Робби, возвращая смартфон. — Я о ней много лет не вспоминал.

— Я встречусь с Леонардом.

— Когда? Может, и я с тобой…

— Прямо от тебя и поеду, — Эмери положил под свою бутылку двадцать долларов, встал. — И ты со мной.

— Чего-о?

— Тебе за руль нельзя — ты лыка не вяжешь. Еще раз застукают — останешься без прав.

— Застукают? Это меня-то? Это я-то выка не лежу?.. — Робби осекся. — …Лыка не лежу. Ты неправильно сказал.

— Замнем, — Эмери взял Робби за плечо и подтолкнул к выходу. — Пошли.

Эмери ездил на дорогом гибридном автомобиле, которому от Роквилля до Утики, штат Нью-Йорк, хватало одного бака бензина. Номер у него был специально подобранный: Марво, окаймленный стикерами типа «Людей убивают не пистолеты, людей убивают фазеры второго типа», а также FRAK OFF! (так ругались в «Звездном крейсере «Галактика») и еще что-то непонятное — если верить Эмери, на клингонском языке[123].