лет назад построил себе в новом городе. Были Смит, Джон Хьюм, Фергюсон, Блэк, Каллен, Блейр и другие. Все знали, что это прощальная встреча, и в ней был высокий трагизм, достойный античных стоиков. Блэк шепнул об этом Смиту, тот согласно наклонил голову. Юм сохранял спокойную веселость и шутил не меньше, чем обычно.

Смит в разговоре пожаловался на то, что мир груб и недоброжелателен к мыслителям.

— О нет! — воскликнул Юм. — Вот я всю жизнь писал вещи, рассчитанные на то, чтобы вызвать враждебность к себе. Но у меня нет врагов…

Потом подумал и добавил с улыбкой:

— …если не считать всех вигов, всех тори и всех христиан.

Смиту, да и всем, кто был в этот день у Юма, запомнилась еще одна его фраза: он, Юм, умирает так быстро, как могли бы пожелать его враги, и так легко и весело, как могли бы пожелать его лучшие друзья.

Всю жизнь Юм добивался литературной славы и более всего любил ее. Всю жизнь он слегка переоценивал значение своих сочинений. Эта ошибка преследовала его и после смерти. «Диалоги» вовсе не вызвали такой сенсации, какой он опасался или, скорее, на какую рассчитывал.

Ошиблись и Смит и Стрэхен, который тоже так и не решился издать «Диалоги» и уступил эту честь племяннику Юма. Как заметил еще первый биограф Юма Бертон, люди старались спихнуть друг другу «Диалоги», как горб в одной из сказок «1001 ночи».

А с осторожным Смитом жизнь сыграла забавную шутку.

Избавившись от обязанности публиковать «Диалоги», он, видимо, чувствовал какой-то моральный долг по отношению к умирающему. Это не были угрызения совести. О нет, он считал, что поступил правильно и честно! Но все же испытывал внутреннее беспокойство. Кроме того, Смит был искренне поражен философским спокойствием Юма перед лицом смерти и считал, что об этом надо рассказать людям.

Двадцать второго августа Смит пищет Юму из Керколди, где он проводил лето, время от времени наезжая в Эдинбург, большое письмо, в котором просит его разрешения предпослать изданию автобиографии Юма свое предисловие:

«Если вы согласитесь, я добавлю несколько строк к вашему собственному жизнеописанию и от своего имени немного расскажу о вашем поведении во время этой болезни, если она, вопреки моим надеждам, окажется последней для вас. Я полагаю, что в эту историю полезно будет включить кое-что из разговоров, которые мы вели недавно. Особенно тот разговор, когда вы упомянули о том, что вам нечем оправдать свою задержку перед Хароном, о предлоге, который вы, наконец, придумали, и о том, что Харон, вероятно, плохо примет этот предлог. Страдая от усиливающейся тяжелой болезни уже более двух лет, вы взирали на приближение смерти с такой непоколебимой бодростью духа, какую иные люди не могут сохранить и несколько часов, хотя бы они пользовались превосходным здоровьем».

Шутливый разговор о Хароне, перевозчике мертвых в царство Аида, был таков.

Юм читал в начале августа сатирические «Диалоги мертвых» древнегреческого поэта Лукиана. Вспомнив одно место из них, он заметил Смиту, что не в состоянии выдвинуть для себя ни один предлог из тех, какие придумывают несчастные, загоняемые Хароном в ладью, чтобы получить отсрочку: одному надо достроить дом, другому — выдать замуж дочь, третьему — исполнить долг кровной мести. А у него все в порядке, все сделано, все завершено! Юм назвал в шутку несколько несерьезных предлогов и сам отверг их. Пожалуй, он может попросить у Харона отсрочки только на то, чтобы закончить поправки к новому изданию своих сочинений и посмотреть, как публика примет его. Но Харон откажет, заявив, что поправкам конца не будет. Тогда Юм попросит его: «Подожди немного, добрый Харон! Я старался открыть глаза людям, и если я проживу еще несколько лет, я, может быть, с удовлетворением увижу падение некоторых господствующих суеверий!» После этого Харон окончательно потеряет терпение и рявкнет: «Ах ты, бездельник! Да этого не случится и за сотни лет. Полезай сию секунду в ладью, негодяй!»

Письмо Смита быстро пересекло Форт, и уже на другой день Юм продиктовал своему племяннику короткий ответ, в котором давал санкцию на дополнение к его автобиографии. Через день, 25 августа, он умер.

Смит вскоре написал свое предисловие, показал его нескольким друзьям и послал Стрэхену. В форме письма к последнему оно и было опубликовано вместе с «Моей жизнью» Юма.

Эффект получился неожиданный.

Из письма ясно следовало, что Юм отнюдь не обращался к богу в последние дни и не заботился о своей «грешной бессмертной душе». Там были и Лукиан, и Харон, и игра в вист на смертном одре, и многое другое. Не было только ни малейшего намека на утешительницу — религию.

Смит изобразил все это со своей изумительной серьезной наивностью, не подозревая, что сам лезет в западню, которой, казалось ему, он избежал, отказавшись от публикации «Диалогов».

Официальная церковь — как англиканская, так и пресвитерианская — относилась к Юму с большим подозрением. Юм не без основания считал, что именно вследствие поповских интриг он так и не был допущен к преподаванию в университетах. У него была довольно определенная репутация атеиста или, во всяком случае, человека, близкого к этому.

Письмо Смита косвенно подтвердило эту репутацию. Жил как безбожник и умер как безбожник и язычник! Да разве может дух безбожника быть столь спокоен перед господом? А каков автор письма, если он мыслит так же?

Случилось то, чего Смит боялся больше всего: начался скандал, поднялась мутная волна мракобесия и клеветы. Что же сделал Смит? Совершенно ясно: подобно страусу, спрятал голову под крыло и сделал вид, что все это его не касается.

Особой злобностью и личными выпадами против Смита отличался анонимный памфлет, автором которого, как скоро выяснилось, был некий доктор Джордж Хорн, профессор-поп из Оксфорда (еще одно напоминание о ненавистном университете!), а позже епископ в Норидже. Этот памфлет, выдержавший несколько изданий, был озаглавлен так: «Письмо Адаму Смиту, доктору прав, о жизни, смерти и философии Дэвида Юма, эсквайра, написанное одним из людей, называемых христианами».

Обругав Юма, автор обращается затем к Смиту: «Вы хотите убедить нас на примере Дэвида Юма, эсквайра, что атеизм — единственное подкрепление упавшего духа и подходящее противоядие против страха смерти…» Не выйдет, господин доктор! Вместе с вашим покойным другом вы «с гнусной нечестивостью» сеете по всей стране безбожие! Но содрогайтесь перед гневом господним, доктор!

Сочинение это презабавно. Смешивая библейские мифы с недавними стихийными катастрофами, Хорн высказывает предположение, что такой зверь, как доктор Смит, может смеяться над развалинами Вавилона, восхвалять землетрясение, разрушившее (в 1755 году) Лиссабон, и приветствовать злодея фараона, губителя избранного богом народа.

Но Смиту было в первое время не до смеха. Правда, друзья уверяли его, что эти выпады не повредят ему. Но они же старались хоть посмертно поправить репутацию Юма, доказывая, что он вовсе не был атеистом. Адам Фергюсон рассказывал о случае, когда Юм, посмотрев на звездное небо, воскликнул: «Можно ли лицезреть эти чудеса свода небесного и не верить, что бог есть?» Даже суеверность Юма в мелких делах жизни выдвигали как доказательство его религиозности!

Как бы то ни было, шум вокруг письма Смита постепенно улегся. Он получил, подобно Мэллету, о котором писал ему Юм, свое доходное место.

В 1780 году в письме к торговому советнику Дании по поводу датского издания «Богатства народов» Смит говорит о своих переживаниях в связи с критикой книги и нападками на письмо:

«Не стоит обращать даже ваше внимание на бесчисленные пасквили, которые появились по моему адресу в газетах. Но в общем меня поносили гораздо меньше, чем я имел основания ожидать, так что в этом отношении я скорее считаю себя счастливым. Один-единственный и, как я думал, совершенно безвредный листок бумаги, который я написал по поводу смерти нашего покойного друга мистера Юма, навлек на меня в десять раз больше ругани, чем весьма острая критика, которой я подверг всю коммерческую систему Великобритании».

Когда Смит в начале 1777 года приехал в Лондон, он обнаружил, что его некоторая известность связана прежде, всего с письмом о Юме, а вовсе не с «Богатством народов». Огромная книга, в которой острые вопросы были запрятаны среди сложного и трудного материала, медленно прокладывала себе путь. Пока ее знали только личные друзья и знакомые Смита да узкий круг образованных людей.