направляется в Лондон, а далее — куда пошлют врачи. На вопрос, как Юм чувствует себя, Колин только неопределенно пожал плечами и повел лошадей под уздцы к воротам.

Через пять минут приезжие обнимали Юма. Правда, вместо того чтобы похлопать по спине веселого толстяка, им приходилось теперь осторожно дотрагиваться до живого скелета, одетого как будто в камзол с чужого плеча. «Семь стоунов[55] как не бывало», — заметил Юм, перехватив горестный взгляд.

Но, поговорив с ним полчаса, трудно было поверить, что это умирающий человек. Он был оживлен и остроумен, как всегда. Только этого отрешенного спокойствия они в нем раньше не видели.

Как писали в старых романах, читатель, вероятно, уже догадался, что несколько флегматичный джентльмен был Адам Смит. Другой был дальний родственник и близкий друг Юма Джон Хьюм[56], писатель, автор знаменитой шотландской трагедии «Дуглас».

Они выехали из Лондона, встревоженные письмами друзей о тяжелой болезни Юма. Да и сам он писал и говорил о cвoей смерти как о деле решенном и близком. У Смита была еще одна причина спешить: болезнь матери в Керколди. Встреча с Юмом была для него неожиданностью.

— Врачи послали меня к лондонским светилам, — объяснил Юм. — Доктор Блэк, правда, возражал. Я спросил его, имеет ли он какие-либо доводы против поездки, кроме того, что она может ускорить мою смерть. Он ответил, что этого вполне достаточно. Тогда я сказал ему: «Это вообще не довод».

Разговор за обедом был живой и без принужденности веселый, хотя к вину Юм, против своего обыкновения, не притрагивался.

Потом все перешли в комнату Юма, где он устроился полулежа на кровати.

— Дорогой друг, — сказал Юм с необычной торжественностью, — если бы я верил в бога, который печется и заботится о нас, я бы сказал, что это он послал вав сюда. Я должен сказать вам кое-что.

Юм закрыл на минуту глаза. Все молчали. Колин поправил подушки и вышел, тихо притворив за собой дверь.

— Я сделал вас в завещании моим литературным душеприказчиком: в свое время вы дали на это согласие. Вы будете иметь право распоряжаться моими рукописями как сочтете нужным. Я ставлю только одно условие: я хочу, чтобы мои «Диалоги» были изданы. Это единственное требование, — поспешно сказал Юм, хотя Смит сидел неподвижно и ничем не выдавал своих чувств.

Смит хорошо знает, о чем идет речь. В свое время Юм написал «Диалоги о естественной религии». Сталкивая мнения трех собеседников, он критически рассматривал там догмы христианской религии. Читатель не мог не понять, что скептицизм автора исключает веру в христианского бога, загробную жизнь и бессмертие души.

Смит и многие другие друзья, читавшие «Диалоги», не советовали Юму публиковать их. Попы и без того не любили его, а это сочинение могло подлить масла в огонь и вызвать настоящую травлю. Все эти годы Юм держал рукопись в своем бюро и колебался. И вот теперь он возлагает это тяжкое бремя на него, Смита. Возлагает как раз тогда, когда Смит ожидает нападок на него самого за смелые страницы в «Богатстве народов». Ведь он выступил против политики правительства в Америке, против могущественной Ост-Индской компании, против лендлордов и торгашей, попов и университетов. И Юм знает это! Справедливо ли, чтобы он взял на себя еще ответственность за Юмово безбожие? С его ли характером ввязываться в войну памфлетов, оказываться в центре скандала?

Эти мысли проносятся в голове Смита, пока длится напряженное молчание. Джон Хьюм не выдерживает и начинает что-то говорить: о надежде на выздоровление, о лондонских врачах. Но ни Юм, ни Смит, кажется, не слышат его. Каждый думает о своем. Хьюм замолкает на полуслове.

Наконец начинает говорить Смит. Он осторожно подбирает слова и произносит их медленно и четко, до боли сжав руки с переплетенными пальцами и упорно глядя на колеблемое ветерком пламя трех свечей, стоящих на столе рядом с кроватью.

Он не хочет идти по легкому пути и не станет уговаривать Юма, что тот проживет еще много лет и сам издаст свои «Диалоги». Нет, фальши между ними никогда не было, и не время теперь допускать ее. Юм должен понять его!

Это долгий и трудный разговор. Свечи оплывают и догорают до подсвечников. Колин заглядывает в комнату и приносит новые. Часы на церковной колокольне бьют 10, потом 11…

Юм удивлен и огорчен. Он ценит прямоту и честность Смита, но не скрывает своего сожаления. Он хорошо знает и то, как упрям может быть Адам и как бесполезно его уговаривать. Оба слишком дорожат своей 25-летней дружбой, чтобы теперь поставить ее на карту. Поэтому Юм в конце концов с грустью уступает. Хорошо, он подумает еще раз и найдет выход, который избавил бы Смита от затруднений с «Диалогами».

Джон Хьюм облегченно вздыхает и переводит беседу в другое русло. Что намерены друзья делать дальше? Смит, конечно, должен ехать к больной матери, но его, Хьюма, ничто не призывает в Шотландию, Он хотел бы сопровождать Юма в Лондон и туда, куда пошлют врачи. Все согласны. Но, расставаясь на ночь, все трое чувствуют какую-то скованность. Смит и Джон Хьюм молча расходятся по своим комнатам. Смит долго не может заснуть. Открывает окно и видит, что у Юма все еще горит свет…

На следующее утро Юм спокоен и ровен, о вчерашнем разговоре он не вспоминает. Смит тоже молчит. Это придает прощанью какую-то скрытую грустную сердечность, от которой у Хьюма навертывается слеза. Смит уезжает первым: на север уходит почтовая карета с подходящими попутчиками.