это поистине верх государственного искусства. И это искусство показали король и лорд Норт.
Продолжая разговор, Смит вспомнил последний памфлет Франклина, наделавший в Лондоне столько шума: «Как из великой империи сделать маленькое государство». Писал он великолепно. «Большую империю, как большой пирог, обрезают по краям», — процитировал Смит, и Франклин, довольно улыбнувшись, кивнул головой. Фраза была хороша: проста до наивности и остра, как нож, которым режут пирог.
Франклин сидел почти неподвижно, опираясь на большую сучковатую, гладко отполированную палку. В последнее время он сильно страдал от подагры. Кроме того, палка могла пригодиться для других целей, и, как полушутя уверял Франклин, недавно пригодилась: к нему пристали два газетчика с вопросом, как и у кого он выкрал письма губернатора Хатчинсона.
Была ранняя осень 74-го года. Франклина травили. Он знал, что ему надо уезжать, что он останется заложником в руках правительства, если не уберется вовремя за океан. И все же он не спешил. Еще была надежда на примирение, он еще надеялся подтолкнуть вигов к более активным действиям против безрассудно воинственной политики лорда Норта и всей клики королевских друзей. Ему было легко говорить со Смитом, потому что взгляды их были близки. Несколько недель назад Франклин писал: «Мне давно казалось, что единственно правильной политикой Великобритании была та, которая имела целью благо
Кроме того, с легким вздохом сказал он Смиту, ему, честно говоря, не очень хочется уезжать. В доме на Крейвен-стрит так уютно, а когда человеку под семьдесят, переезд через океан доставляет ему мало удовольствия.
Он не говорил всего. После Лондона провинциальная Филадельфия мало влекла его. Он хорошо знал, что дело борьбы за свободу омрачается грызней фракций, эгоизмом и скаредностью богатых, слепым ожесточением бедняков.
Смит слегка завидовал Франклину — не столько его славе и влиянию, сколько его силе, уверенности, спокойному самообладанию. Он мысленно сравнил американца с Джонсоном, а потом с собой. Оба сравнения были в пользу Франклина. Уж он бы, наверное, не знал того чувства неловкости, граничащей со страхом, которое испытывает Смит при каждой встрече с Джонсоном и в котором не очень признается даже самому себе.
Франклин столь же равнодушен к своему внешнему виду, как Джонсон, но это разное равнодушие: у Джонсона — от лени, у Франклина — от принципов. Вот и сейчас его старый коричневый кафтан манчестерского бархата, потертый на рукавах, аккуратен и свеж, медные пуговицы и пряжки на дешевых просторных башмаках блестят. Это добрый pater familias[53], готовый стать pater populi[54].
Обо всем этом Смит думал, пока Франклин разговаривал с подошедшим к ним Берком. Он мог думать о своем и тем не менее все слышать. Однажды Берк с удивлением убедился, что он может почти слово в слово повторить весь разговор, от которого он, казалось, был очень далек.
— …и вы говорите, что пенсильванцы освободили своих негров? — продолжал разговор Берк.
— Не все пенсильванцы, только квакеры.
Смит вдруг сказал, слегка удивив обоих собеседников:
— Об этом пишет аббат Рейналь в своей «Философской истории»…
— Это интересно, — живо отозвался Франклин. — Я буду вам очень благодарен, Смит, если вы укажете мне страницу, а еще лучше, дадите книгу. Вы знаете, я возвращаю чужие книги.
— И даже чужие письма… — сказал, ухмыляясь, Берк.
Франклин быстро взглянул на него из-под полуопущенных век. Нет, это доброжелательное лукавство, это от живости ума ирландца.
— Письма мистера Хатчинсона должны были стать таким же достоянием общества, как книги, — медленно проговорил Франклин. — Если дурные книги могут послужить доброму делу, их надо издавать. То же самое с этими письмами.
Смит вовсе не хотел, чтобы разговор перешел на письма Хатчинсона. Пенсильванские негры были для него в данный момент гораздо интереснее. Поэтому он быстро сказал, почти прервав Франклина:
— Разумеется, я завтра же пришлю вам том Рейналя… Между прочим, я встречал его в Париже. Это один из замечательных аббатов-вольнодумцев. Мне бы очень хотелось, чтоб вы познакомились с этими людьми.
Франклин только хмыкнул. Будущее для него было слишком туманно.
— Кстати, много ли в Пенсильвании негров? — спросил Смит.
— Конечно, нет. Несколько, тысяч, а может быть, только сот: лишь домашняя прислуга. Если бы эти квакеры были табачными плантаторами и все их богатство зависело от рабского труда, никакая вера не заставила бы их отпустить рабов на свободу.
— Несомненно. Это было бы противно человеческой природе, — сказал Смит.
Берк улыбнулся и спросил:
— Скажите, Франклин, а у вас никогда не было рабов?
— Нет, — не улыбнувшись в ответ, ответил старик.
Смиту было трудно говорить о письмах Хатчинсона и о громком скандале, с ними связанном. Он сочувствовал Франклину, но человек, обвинявший его и публично назвавший на заседании Тайного совета старого американца вором, генеральный солиситор Уэддерберн был его другом.
Суть дела была такова. Года два назад в руки к Франклину, который был представителем колоний при королевском правительстве, попали письма губернатора Массачусетса Хатчинсона к одному крупному лондонскому чиновнику. Письма ему передал некий член парламента, пожелавший остаться неизвестным. Хатчинсон писал о вопиющей наглости колонистови высказывал мнение, что их надо усмирить, не боясь жестокости.
Франклин переслал письма в Бостон, чтобы руководители движения имели сильное оружие против властей. Без его согласия письма были опубликованы, что вызвало большой политический, скандал. Тори называли Франклина поджигателем и вором.
К этому времени отношения колоний с метрополией были уже очень напряженными. В течение десятка лет Лондон проводил в Америке жесткую линию. Притеснения шли в основном по трем линиям: торговли, налогов и самоуправления колоний. Их демократические традиции и институты подавлялись. Сопротивление американцев было сначала стихийным и разрозненным, но под давлением обстоятельств постепенно развивалось некоторое единство, укреплялось национальное сознание. Произошли первые вооруженные столкновения. В 1773 году состоялось знаменитое «бостонское чаепитие»: возмущенные бостонцы сбросили в море груз чая, принадлежавший Ост-Индской компании, которая недавно получила от короля монопольное право ввоза чая в Америку. Правительство вскоре ответило закрытием бостонского торгового порта.
В такой обстановке собрался в конце января 1774 года в Кокпите Тайный совет: формально говоря, чтобы обсудить петицию массачусетцев об отстранении Хатчинсона, а фактически для суда над Франклином. Лорды считали его одним из главных виновников волнений в колониях. Уэддерберну, молодому адвокату из Шотландии, сделавшему в Лондоне блестящую карьеру, было поручено расправиться с ним.
Берк, который был на заседании, рассказывал ему об этой драматической сцене.
…Франклин, внешне невозмутимо спокойный, с какими-то остекленевшими глазами больше часа молча стоял под градом обвинений и насмешек Уэддерберна и под неприязненными взглядами лордов и чиновников. Он не мог сказать, откуда попали к нему письма, и не считал нужным развлекать врагов своими оправданиями.
…Из Эдинбурга Дэвид Юм, как всегда живой, любопытный и остроумный, засыпал его вопросами. В феврале 1774 года, через две недели после дуэли Франклин — Уэддерберн в Кокпите, он пишет Смиту:
«Дорогой Смит, вы нехорошо поступаете, до сих пор ничего не сообщая мне о своих намерениях и решениях… (Эта жалоба — постоянный рефрен в его письмах к Смиту. — А. А.). Ради бога, что за странные вещи мы слышим о поведении Франклина? Я не очень верю, что он так сильно виноват, как изображают, хотя я всегда знал его как человека, склонного к политической фракционности, а фракционность — это такая страсть, которая после фанатизма сильнее всего разрушает мораль. Что же предполагают по поводу
