— Этого она рассказать не успела. Но, думаю, завтра расскажет.

— Позавидовать можно вашему оптимизму, — вырвалось у полковника.

— Вы не знаете мою дочь, — тряхнул головой банкир. — Если она сказала, что не умрет, пока все не расскажет, значит, не умрет!

Выпалив это с отчаянием в голосе, банкир нетвердым шагом направился к лестнице, а полковник крикнул ему вслед:

— Если у вас появится желание поговорить, звоните мне на мобильный в любое время суток.

Кожевников вошел в палату и, кивнув в сторону девушки, спросил у врача:

— Как она?

— Очень плоха, — ответил врач. — Она умирает. Я не могу вам позволить допрашивать её.

— Понимаю, — нахмурился полковник. — Но родители имеют право присутствовать у постели умирающей дочери?

— Родители имеют. Но не так, как сегодня.

Полковник тяжело вздохнул.

— К сожалению, это единственный способ добиться от неё хоть каких-то показаний…

По дороге в банк Быстрицкий был хмур и молчалив. То, что рассказала Софья, было похоже на правду. Он слышал про свиноводческую деятельность кооператива «Возрождение». Однако скандал разразился только вокруг отправки органов для трансплантации за границу. Но откуда об этом это знает его бедная девочка? При чем тут поэт, свинофермы, препарат, вызывающий страсть к желудям? Каким образом его несчастная дочь оказалась замешанной в эту жуткую историю? От внимания родителя не ушло, что она дважды назвала Полежаева «моим Сашей». Чертовщина какая-то… Когда они успели так близко сойтись? Неужели после того классного часа? Но опять получалась нестыковка. В восемьдесят девятом ей было четырнадцать, а ему тридцать.

Кроме того, банкира терзали сомнения: говорить о нашедшейся дочери жене или утаить? Софья при смерти, на её счету восемь убийств… Боже, какой ужас! Нет. Наверное, жене рассказывать не стоит. У неё больное сердце.

Быстрицкий прибыл в банк и потребовал найти данные о симбирском журналисте Владимире Закадыкине. К его удивлению, информация о нем оказалась в Интернете. «С ноября 1994 года Закадыкин проживает в Мюнхене. Он известен разоблачительными материалами о вывозе человеческих органов из России».

Через полчаса был разыскан и его мюнхенский телефон. Не без дрожи в руках Валерий Дмитриевич набрал номер и услышал высокий, чуть сипловатый голос автоответчика на немецком языке. Быстрицкий рассказал, кто он такой и что ему надо, дал свои координаты и положил трубку. «Говорить или не говорить жене? — мучился он. — Ведь все равно узнает. И тогда уже не простит».

Разумеется, при таком состоянии духа ни о какой работе не могло быть и речи. Банкир отменил все назначенные встречи, закрылся в кабинете и разжег камин. Он выпил бокал вина и закурил сигару, хотя курить бросил двадцать лет назад и сигары держал исключительно для гостей.

Все смешалось в бедной голове Быстрицкого: желуди, кооператоры, поэты и восемь убийств, совершенных его умирающей дочерью. Да ещё этот сон под утро.

Прошло более часа, прежде чем тишину в кабинете нарушил междугородный звонок. Валерий Дмитриевич угадал это по сигналу.

— Быстрицкий у телефона.

— Добрый день! Это Владимир Закадыкин, — услышал банкир сиплый и чуть взволнованный голос. — Вы просили позвонить. Насколько я понял, вы отец Софьи? Что с ней?

— Она тяжело ранена. Лежит в больнице. Ее обвиняют в восьми убийствах…

— Убийство главы «Домостроя» тоже вешают на нее? — поинтересовался журналист.

— С чего вы взяли? — удивился банкир.

— Предполагаю, что это дело могла обтяпать только она. Кстати, вы интересовались, при каких обстоятельствах её ранили?

— Интересовался. Но мне не сказали, — растерялся Валерий Дмитриевич.

— Понятно. Что вы конкретно хотите узнать от меня?

— Все! — выдохнул банкир. — С тех пор как она исчезла, а после этого прошло девять лет, я не слышал о ней ничего. Понимаете? Я даже не знаю, как она попала на дачу к тому типу и что у них там произошло…

— Этого и я не знаю, — ответил Закадыкин. — Но в одном вас могу уверить: тот товарищ, или господин, как их сейчас называют, стоил того, чтобы ему перерезали глотку.

Быстрицкий вздрогнул.

— Вы полагаете, убила она?

— Естественно! Но смею вас уверить, это единственный случай, где ваша дочь приложилась собственноручно. Всех остальных она не убивала. Она только провоцировала. Понимаете?

— Нет!

На том конце провода погрузились в раздумье.

— Понимаете ли, Валерий Дмитриевич, я не могу вам всего рассказать. Это не моя тайна. Но все знать вам, вероятно, и не нужно? Вас, должно быть, интересует только одно: преступница ваша дочь или нет? Отвечаю с полной уверенностью: ваша дочь не преступница, не убийца и не член криминальной группировки, как её, вероятно, будут представлять на суде. Та команда, в которой она была, к криминалу не имеет никакого отношения. Это все, что я могу вам сказать. Извините!

Пришло время задуматься банкиру. После тяжелой паузы он спросил:

— Но где вы с ней познакомились?

— В Симбирске, в девяносто четвертом году. Она приезжала с одной бригадой… Извините, не могу сказать, что за бригада и кому она служит. Словом… мы вместе работали по одному делу.

— Что? — поднял брови банкир. — Она была в девяносто четвертом в Симбирске и не дала о себе знать?

— Поверьте, работа, которую она делала, стоила того, чтобы временно забыть о дочерних чувствах. Кстати, вас она видела на балу у вице-губернатора. Если бы вы её узнали, то провалили бы операцию.

«А ведь точно!» — осенило банкира. В тот вечер, в загородном доме Канаева… Черт! Когда он вошел в зал, то ему показалось, что в этом пьяном водоворота мелькнуло знакомое лицо. Он хотел приглядеться к той девушке, танцевавшей с одним известным ублюдком, но вице-губернатор закрыл танцующую пару спиной. А потом даме, кажется, сделалось плохо.

— Так чем же она занималась все эти годы? — спросил банкир. — Из того, что вы рассказали, я не понял ничего.

— Считайте, что она была на службе, — спокойно ответил Закадыкин. — И не спрашивайте, у кого. Не отвечу. Извините. К сожалению, время мое истекает. О вашей дочери я знаю очень мало. Видел её всего один раз в октябре девяносто четвертого. И все. Так что добавить к тому, что я вам рассказал, мне практически нечего.

— Подождите! Не вешайте трубку! Я хочу спросить: знаете ли вы поэта Александра Полежаева?

— Полежаева? — удивился Закадыкин.

— Это мой друг. Он бесследно исчез в восемьдесят девятом. А, собственно, почему вы меня о нем спрашиваете?

— Могла ли моя дочь быть с ним знакома?

— Вряд ли! Их пути никак не пересекались. А вот с его женой она, кажется, была знакома. Даже более чем знакома.

Закадыкин тяжело вздохнул и задумался.

— Что значит «более»? — насторожился Быстрицкий.

— Видите ли… Близкие подруги знают друг о друге меньше, чем ваша дочь знала о Полежаевой. А ведь я у Софьи спрашивал, была ли она знакома с женой поэта. Софья, ответила, что не была. И соврала.

— Почему вы решили, что соврала? Софья не имеет привычки лгать.

— Видите ли, в чем дело… — замялся Закадыкин. — Когда той осенью я принимал их в своей