забеспокоился, когда с оглушающей отчетливостью представил себе, что вместе с непривлекательной Эвелиной он присоединяет к себе и ее равную (по монументальности) опере мать. Да что мать, он и самозабвенного ржущего актера Лебедева увидел частью своей будущей жизни. Кабинет эстетики показался склепом.

Надо было что-то говорить, как-то отвечать на предложение. Уже было пора. И он сказал, что подумает.

– Подумаю? – Эвелина впервые посмотрела прямо на пограничника. Этот ответ, кажется, привел ее в серьезное замешательство. Может быть, возмутилась: этот необросший еще толком солдатик еще и думает! Или она почуяла, как глубоко он забрался своим мужским предчувствием под обертку ее вроде бы невинного предложения.

– Подумать, конечно, надо, – сказала она иронически выглядящую фразу, но без тени иронии в голосе и чуть-чуть виновато развела руками.

Конечно, Вадим отдавал себе отчет, что мадам Рыжова не будет слишком долго терпеть задумчивого бездельника на территории своего заповедника. Или чай, или – вон! Но ему было все равно. Тем более что забрезжил огонек в тумане безнадежности, обступившем его. Он обрел его случайно, в лаборантской курилке. Раньше он по глупости избегал посещать ее, опасаясь, что настоящие, полноценные лаборанты его раскусят, по каким-нибудь оговоркам заметят его поддельность, заподозрят в нем второе дно, и степень подозрительного внимания к нему в этом мире возрастет до непереносимой степени. Ничего страшного там не случилось, Вадимову задумчивость и неразговорчивость на технические темы, видимо, списали на характер кабинета, в котором он подвизался. Наоборот, он, пожалуй, вызвал симпатию тем, что не пытался никак подчеркивать свою эстетическую исключительность. Мгновенно согласился сбегать за водкой, когда уважаемые члены клуба во главе с дуайеном лаборантского сообщества Петровичем из кабинета электрооборудования, захотели выпить. Стал условно своим. И при нем не стеснялись говорить откровенно. Обсуждали «инженеров», то есть начальство. Очень в ходу были истории о том, как умный и хитрый лаборант обвел вокруг шпинделя трех преподавателей с самым высшим образованием. Александра Александровича не трогали, более того, уважали, хотя и держали отчасти за блаженного. Вадим и сам так считал, поэтому не считал нужным обижаться.

И вот однажды, краем уха он выхватил из шума общего разговора хвост полезной истории. Говорили о местных Калиновских шлюхах. Вадим осторожно, но решительно пересел поближе, но, при этом, отвернулся в сторону, чтобы никто не заметил его интереса. Пара молодых, но уже бывалых лаборантов делилась опытом и наблюдениями. На новичка обрушился целый вал информации. Главное, конечно, – общага медучилища. Семнадцатая комната на втором этаже, Люся и Света. Еще двадцать девятая в «сапожке», там Клава, но у нее «дурная» соседка, поэтому нужно искать хату на стороне. Билетная кассирша на автостанции Жанна! Не может быть! Вадим отлично помнил строгую женщину с монументальной халой на голове. Еще одна Света, продавщица в «Хозтоварах», но она живет далеко на Отшибе, и иногда вмешивается брат, помощник машиниста, если не в рейсе. Машка Куравлева, «но она все толстеет и толстеет». Томка по кличке «трамвай», почему «трамвай»? Потому что дешево и жестко, как в трамвае. Вадим жадно запоминал все, что говорилось, в мельчайших деталях и без всякого труда, и после этого случая стал без недоверия относиться к шпионским историям, когда агент заучивает наизусть текст целыми страницами, если не может его выкрасть или сфотографировать. Вадим запомнил даже имена и приметы Козловских, спортсменок, что приезжали месяц назад на межрайонные соревнования и попали в ловкие лапы наших лаборантов, хотя эти сведения были ему ни к чему.

Когда все прочие разошлись из курилки, он остался сидеть на своем месте, не в силах сдвинуться с места, до такой степени объелся полезными сведениями. Медленно, без нервов и спешки переваривал их, стараясь отделить ценное от плевелов. Конечно, медучилище, несмотря на самую большую концентрацию шансов именно там, придется отсечь. Он трезво отдавал себе отчет, что не сможет преодолеть оковы сформировавшегося комплекса, малейшего намека, случайного слова будет достаточно, чтобы обрушить его мужское намерение, окажись он в тех стенах. Машка Куравлева. Ее солдат знал, она училась четырьмя классами старше в его собственной третьей школе. Вадика Баркова, шпингалета, она наверняка не помнит. А вдруг помнит? Ну не будем шарахаться от призраков. Он сходил, посмотрел на Машку. Результат его совершенно не устроил. Он увидел ее во дворе пятиэтажки, где она проживала. Угрюмая статуя на двух мясных колоннах расхаживала вокруг чахлого цветника, толкая перед собою коляску с ребенком. По формам старшая сестра Эвелины, но главное – этот ребенок. Ребенок, это нечто более страшное, чем ленинградская человеколошадь. Ребенок превращал Куравлеву в особый вид существ, от которых Вадим не смел хотеть того, чего, собственно, так хотел. Это, разумеется, обнаруживает его глупость и неопытность, всякий ходок знает, что молодая мать – это идеальный эротический объект.

Заглянул он еще раз и на автовокзал, долго придумывал, как узнать имя сегодняшней кассирши, узнал – действительно Жанна. Она сменила прическу, но сделалась еще более недоступной на вид. Эту недоступность подчеркивали решетка и толстое стекло, что отгораживали ее от пассажиров. Конечно, бравость техникумовских лаборантов не вызывала у него сомнений, но все же как это им удалось склонить к веселому греху эту мрач новатую гражданку, да еще спрятавшуюся за таким препятствием.

Что ж, идем в «Хозтовары». Тут Вадим решил провести разведку боем. Максимально независимой походкой вошел в помещение магазина, окинул насмешливым взглядом полки с товаром – на самом деле, есть ли что-нибудь на свете нелепее, чем наша хозпродукция – и потребовал баночку сапожного клея.

– Чего?! – подняла на него глаза скучающая краса Светлана. Она была очень даже… она была просто симпатичная, и рядом с ней не стояло коляски с ребенком. За такой можно пойти в любую даль, хоть на Отшиб, и ждать хоть целую неделю, когда брат тронется в рейс.

– Чего тебе, какой клей?

– Какой клей?

– Вот я и спрашиваю, какой? Ты сказал сапожный клей.

– А, нет, нет, не клей! – и он забыл нужное слово.

Секунды две она смотрела ему в глаза, а потом тихо спросила:

– Может быть, крем?

– Может быть, – он постарался улыбнуться, чтобы перевести разговор в шуточную плоскость, но разговор остался в прежней плоскости.

– Одиннадцать копеек, – буркнула она.

Вадим вытащил из кармана мятый до неприличия рубль.

– У меня нет сдачи.

– Как?