— Убер-рите Ленина с денег! — еще один прозвеневший на всю Россию стих.

Начинаются первые «заморозки» — Хрущев, собрав самых знаменитых из блистательной плеяды шестидесятых, кричал на них, брызгал слюной, топал и грозил.

К Довлатову это пока непосредственного отношения не имеет. Он еще не настолько расцвел, чтобы бояться «заморозков». К тому же к суровым заморозкам, в смысле прямом и переносном, он тут привык. Свое суровое отношение к «цветам оттепели» он уже высказал. Не надо ходить за лаской в Кремль — можно напороться! Нужно вырасти писателем более «морозоустойчивым», не реагирующим так уж сильно на прихоти власти. Тут у него свои заботы… Солдаты нарядили елочку к Новому году — а приглашенные девушки не пришли… Ай-яй-яй!

«Самое трудное — первую зиму я пережил!.. Стал абсолютным чемпионом по рукопашному бою…

(А как же миф о Довлатове-увальне, которого все бьют? — В. П.)

Я научился печатать на машинке со скоростью машинистки, находящейся на грани увольнения.

Я занимался штангой и боксом. У меня накопилось 6 благодарностей за отличную стрельбу. Кроме того, побывав в разных передрягах, я привык вести себя спокойно в затруднительных случаях. И еще я знаю, что человек, который хотя бы один-единственный раз узнал большой страх, уже никогда не будет пижоном и трепачом».

Кого он считает «пижонами и трепачами», мы уже знаем… но победа над ними еще ох как далека Пока разобраться бы как-нибудь в своем хозяйстве. Крепким ударом для него стал негативный отзыв с его стихах «тетки Мары». К ее замечаниям внимательно относились многие знаменитости, включая маститого и самоуверенного Алексея Толстого. Кроме того, она вела самое известное в городе литературное объединение, в котором, кстати, занимался Виктор Конецкий и потом очень ее благодарил. И вот — разгромный ее отзыв о стихах племянника Сергея. Не оценила ни его образов, ни юмора, ни рифм. Так куда ж податься бедному Сергею, если родная тетка, к тому же прямо причастная к созданию литературной жизни в родном городе, не слышит его?

Действительно — «золотое клеймо неудачи», как сформулировала это Ахматова. Но клеймо — золотое, из-за него мучаются, зато потом, после мучений, сияют ярче других. Да, долго еще Довлатову искать свое, неповторимое! И одновременно с этим надо рулить своей жизнью. Это тоже необходимое качество для писателя. Конечно, здешний опыт был остро необходим… но кто сказал, что он должен продолжаться целых три года? Может быть, хватит уже? Вспомним опять Горького: «Повар вовсе не обязан свариться в своем супе». Хотя сам Горький, казалось, варился долго. Но ведь не сварился же! Вовремя выпрыгнул. И Довлатов все яснее осознает: здесь — хватит! Надо быть там! Он внимательно оглядывает свою нынешнюю «лагерную жизнь»… «Сдавать на шоферский класс запретили в штабе части… Машинку отобрал все тот же Найденов». Назвать путь Довлатова пассивным, подчиненным обстоятельствам никак нельзя — это лишь в книгах жизнь лупит его почем зря! Он внимательно и скрупулезно рассматривает проблему больной ноги — возможность комиссоваться? В письмах его к отцу сначала с некоторым недоумением читаешь призывы к Донату побеспокоиться о Боре, знаменитом брате Сергея — нельзя ли перевести брата в другое место? Брат, кажется, в это время сидит за свои «художества»… Но не о нем так беспокоится Сергей (хотя брата любит, прежде всего как безотказного персонажа). Но хлопочет не о нем! Читаешь воспоминания близких ему людей, и выясняется тайна! Шифр! Под именем брата он проводит самого себя — одна из рискованных, может быть даже аморальных, довлатовских мистификаций. Как бы заботясь о брате, он на самом деле просит Доната похлопотать за себя — и отец-молодец действует энергично, используя немалые свои питерские связи. Что делать? Плыть по течению нельзя — во всяком случае плыть до водопада… Какие у Довлатова появились соблазны в сыктывкарской жизни — об этом мы расскажем в следующей главе.

«…Письмо Торопыгина я получил, оно меня порадовало.

(Владимира Торопыгина помню — толстый, веселый, был главным редактором «Авроры», довольно но осторожным, но, как и многие тогда, погорел на нехватке бдительности — напечатал стихотворение Нины Королевой, вскользь задевающее тему расстрела царской семьи: «…в тот год, когда пламя плескалось на знамени тонком — в том городе не улыбалась царица с ребенком»… но это, кажется, случилось чуть позже. — В. П.)

…Кстати, писал ли я тебе, что являюсь автором весьма популярного здесь стихотворения о стрельбах: “Выбей, мать твою ети, двадцать пять из тридцати!”

Настроение у меня приподнятое. Горю желанием расторгнуть мой дегенеративный брак».

Значит — уже обдумывает и готовит «аэродром» в Питере. Но прослужил-то еще меньше года! Сколько еще служить!.. Но служить тоже можно по-разному — можно и ближе к Ленинграду. Задача, стоящая теперь перед Довлатовым, проста, но трудна. Сформулировать ее можно так: чтобы написать «Зону» — надо покинуть ее. Оторвать липкие щупальца реальности — и воспарить. Здесь — не напишешь! Здесь писать то, что нужно для успеха вещи (и чего на самом деле порой в реальности нет), тяжело и даже как-то совестно. Это все равно что, работая на заводе и, естественно, заботясь о нормальном ходе дел вечерами грезить об авариях с человеческими жертвами. Нереально, неловко и даже где-то стыдно Литература не совпадает с реальностью — тем хуже для реальности!

Способность Довлатова на решительные шаги порой несовместимые с общепринятыми принципами, и сделала его личностью. Не каждый способен на такой прыжок: «А что скажут вокруг, те, с которыми так связан общими переживаниями, общей жизнью?»… Перебьются! Труба зовет. Другой бы так и «изучал жизнь» всю жизнь и выше бы не поднялся. И что бы имели мы, читатели? Трогательные письма и юношеские стихи, которые сам Довлатов не включил ни в один свой сборник? Еще одно описание реальной жизни Коми АССР, объективное и где-то даже смелое, поскольку время уже требовало смелости в описании реальности? Проще говоря — мы имели бы еще одного уважаемого сыктывкарского писателя (я вовсе не говорю — плохого). Но Довлатов хочет другого. Он должен создать супертекст, который сразу поставит его выше всех!.. А уж как пострадает при этом реальность — дело десятое. Он должен быть там, где делается литература, разобраться и победить.

«Донат, как бы сделать, чтобы кто-нибудь, Володин или Торопыгин, прочел “Голубой паспорт”. Я думаю, что если когда-нибудь буду писать серьезно, то в прозе.

Написал я длинный рассказ 23 страницы “Стоит только захотеть”, но я его порвал.

Может быть, я и мог бы написать занятную повесть, ведь я знаю жизнь всех лагерей, знаю множество историй и легенд преступного мира, то есть как говорится по-лагерному, по фене — волоку в этом деле.

НО ТУТ НАДО ОЧЕНЬ ХИТРО НАПИСАТЬ, ИНАЧЕ САМОГО ПОСАДИТЬ МОГУТ.

Накопилось две тетрадки. Рассказывать могу, как Шехерезада, три года подряд.

Пишу повесть “Завтра будет обычный день”, детектив, с погоней и стрельбой, суть в том, что кто-то должен делать черную работу».

А где же «Зона»? Довлатов все яснее начинает понимать — хватит набираться впечатлений, такая «активная пассивность» никуда не приведет. Надо садиться за работу по-настоящему, а для этого покончить со службой. Заскочим чуть вперед — посмотрим окончательный вариант «Зоны»:

«…Я вспомнил, какие огромные пространства у меня за спиной. А впереди — один шестой барак, где мечутся люди. Я подумал, что надо уйти… Но в эту секунду я уже распахивал дверь барака. Онучин был избит. Борода его стала красной, а пятна на телогрейке — черными. Он размахивал табуреткой и все повторял:

— За что вы меня убиваете? Ни за что вы меня убиваете! Гадом быть, ни за что!

Когда я вошел… Когда я вбежал, заключенные повернулись и тотчас же снова окружили его. Кто-то из задних рядов, может быть — Чалый, с ножом пробивался вперед. Узкое белое лезвие я увидел сразу. Но эту крошечную железку падал весь свет барака.

— Назад! — крикнул я, хватая Чалого за рукав.

— От греха, начальник, — сдавленно выговорил зэк.

Я ухватил Чалого за телогрейку и сдернул ее до локтей. Потом ударил его сапогом в живот. Через секунду я был возле Онучина. Помню, расстегнул манжеты гимнастерки. Заключенные, окружив нас, ждали сигнала или хотя бы резкого движения. Что-то безликое и страшное двигалось на меня».

Великолепная, жуткая сцена. Но насколько она характерна или, скажем, типична для реальной жизни?