категории женщин попал мой сосед, но в Бюро он в эту ночь не вернулся…

Всюду две стороны, два лица. В газетах, в докладах хвастливые, самодовольные заявления: «Советские люди — сознательные граждане страны социализма». «Мы живем культурно и зажиточно-». И «сознательные граждане», молодежь, вечером выпив, и закусив селедкой, утром говорят: «Мы вчера культурно выпили». Как «довести до сознания» этих «сознательных граждан», что выражение «культурно выпили» — чудовищная, неслыханная профанация культуры?

Кремль подхлестывает: «Темпы, темпы!» — а за билетами надо стоять часами, мест в гостинице надо ждать сутками, трамвая надо ждать. В до отказа набитом трамвае кондукторша, взобравшись на заднюю скамейку и возвышаясь над головами пассажиров, тщетно вопит:

— Граждане, будьте сознательными! Посуньтесь чуток, вам говорят! Да дьявол вас возьми, скоты вы что ли бесчувственные, граждане! — а стиснутые селедками ошалелые граждане только стараются, чтобы их не раздавили совсем. Податься дальше всё равно некуда, они в трамвае, как в социалистической ловушке, в которой перестаешь реагировать и на ругань. И женщина-кондуктор, может быть совсем не плохой человек, на своем посту в этой ловушке, измученная, с истрепанными нервами, превращается в социалистическую мегеру.

Метро много помогает, но утром, когда люди спешат на работу, на Комсомольской площади у двух входов в метро выстраиваются дюжие милиционеры, локтями направляющие прущую в двери толпу: и метро в это время не вмещает всех. Заботиться же о том, чтобы дать своим гражданам достаточно транспортных средств, дать им удобства, которые превращали бы «сознательных граждан» в людей, социалистическое государство не может: ему некогда, заниматься этим, ему надо строить социализм.

И в это время Кремль вызывает тысячи «ударников», «стахановцев» на «слеты» — они живут в лучших гостиницах, заботиться им ни о еде, ни о ночлеге, ни о деньгах ни секунды не нужно: им всё дается, они действительно живут «зажиточно». Но, как бы то ни было, они тоже в ловушке.

Вы можете, впрочем, вообразить себя гражданином, не подвергаться трамвайной ругани и не чувствовать себя в ловушке, даже не принадлежа к «стахановцам». Наймите, например, такси, — если у вас, конечно, есть деньги. Опять оказывается, что гражданином можно быть, только имея деньги. Но за каким лешим в таком случае наша жизнь называется социалистической?!

В столовой тоже полчаса и даже час надо ждать обеда. Официанты грубы, подают так, как будто ненавидят вас тяжкой ненавистью. Но дайте хорошо на чай и произойдет немедленное превращение: официант запомнит и если завтра вы снова придете в эту столовую, он всё бросит и тотчас подаст вам обед. За то, чтобы получить работу в бойкой столовой или в ресторане, в особенности там, где больше пьют, московские официанты платят заведующим взятки по две-три тысячи рублей. Это опять обратная сторона социалистического фасада.

Ничего не поделаешь, приходится жить и при социализме, в который влопались мы, как кур во щи. Надо стараться в этом социалистическом бедламе только об одном: чтобы не потерять окончательно человеческий облик.

Мой отец до революции почти сорок лет проработал у одного хозяина, начав с мальчиков, потом более двадцати лет он был доверенным лицом хозяина и самостоятельно вел дело фирмы. Работал он так, что пользовался неограниченным доверием и уважением не только хозяина, но и своих служащих и рабочих. Полуграмотный, не окончивший даже начальной школы и впоследствии сам одолевший премудрости дробей, он стал одним из выдающихся специалистов своего дела в наших краях и был признан даже советской властью: к большому смущенью старика, новая власть наградила его званием «инженера-практика», — хотя эта власть, конечно, не могла не знать, что старику она не по вкусу.

Всю жизнь мои родители прожили в одном городе, там, где родились и где умерли мои деды и бабки. Так жил раньше почти весь народ: родились и умирали у кладбищ, где были похоронены их родители, и всю жизнь занимались одним делом. Тогда можно было так жить, потому что родители наши подчиняли себя несложным требованиям честности и добросовестности. Одно это давало им возможность надеяться до конца дней своих прожить спокойно и на одном месте.

При социализме это стало невозможным. Все переместилось, перепуталось и оказалось утраченным самое главное: что нужно для того, чтобы быть уверенным в завтрашнем дне? Как для этого надо себя вести? Честность, добросовестность, даже абсолютное подчинение власти и любое поведение никак и никого не гарантировали от того, что завтра тебя почему-либо ее уволят с работы, не отправят работать куда-нибудь на Урал или на Дальний Восток, не арестуют или что не произойдет какой-то иной неожиданности, которая сорвет тебя с места и разрушит и образ твоей жизни и все твои планы, расчеты и надежды. Жизнь потеряла свою устойчивость, какое-то твердое основание и каждый жил, в глубине души постоянно терзаемый беспокойством: что будет завтра или через неделю, через месяц? Загадывать на год никак нельзя…

Наш завод около полутора лет проработал хорошо, выполняя месячные планы на 130 — 150 %. Благодаря этому мы скопили около миллиона рублей свободных денег; из прибыли нам разрешили создать небольшой «фонд директора». Его тоже можно было расходовать только по точно расписанной смете, но он полностью принадлежал заводу. Свободные средства позволяли нам не чувствовать себя стесненно. Рабочие, получая большую зарплату, приободрились, настроение у всех людей завода было не плохое и, казалось, не следовало думать о будущем: оно было безоблачным. Но я не раз ловил себя на том, что будто бы даже с любопытством думаю: а что готовит нам судьба завтра? Не верилось, чтобы завтра было таким же, как сегодня: мы живем во время, утратившее постоянство.

Так и вышло. В конце лета 1938 года мы получили извещение от Наркомлеса о том, что из-за перераспределения сырья Совнаркомом поставка леса нам прекращается. А в будущем году леса нам не дадут совсем. Непоседов изменился в лице, прочитав извещение, и в тот же день помчался в Москву. А я почувствовал, будто над заводом и над нашей работой захлопнули крышку.

Сырья у нас оставалось не больше, как до февраля. Никто, кроме Наркомлеса, требовавшегося вам сырья; в этих местах поставить не мог. Следовательно, после января будущего года завод можно закрывать. Все наше созданное на социалистическом песке благополучие развеивалось по ветру.

Непоседов вернулся таким же озабоченным, каким уехал. Он привез новость: чтобы не допустить остановки завода, в Москве решено выхлопотать нам в Совнаркоме разрешение вести лесозаготовки. Наметили программу: 150 тысяч кубометров, из них 100 тысяч деловой древесины и 50 тысяч дров, так как до 30 % лесозаготовок обычно составляют дрова.

Мне стало не по себе. Еще по концлагерю я знал, насколько трудоемким и в наших условиях сложным делом являются лесозаготовки. До начала сезона оставалось два-три месяца, а у нас для лесозаготовок не было ни рабочих, ни лошадей, ни инструментов, ни средств. Рассчитывать на то, что все это появится в течение двух месяцев, мог только ребенок. Мы еще даже не знали, где будем вести заготовки, так как нам еще не был выделен лесосечный фонд. Я высказал свои сомнения Непоседову.

— Думать, как вы, значит ничего не делать, — недовольно возразил Непоседов. — Что ж по вашему, закрывать завод? Или вести лесозаготовки или прекращать работу, одно из двух. Значит, будем вести заготовки.

— Нет таких крепостей, каких не могли бы взять большевики? — усмехнулся я. Непоседов только плечами пожал: выхода всё равно не было.

Для меня было ясно, что созданное нами, в сущности вопреки режиму, крохотное благополучие завода рушилось. Теперь мы будем включены в общую советскую стихию напряжения, нужды и безалаберщины и хорошо, если не захлебнемся в ней. Непоседов еще надеялся, что когда-нибудь для нас вернутся лучшие времена.

Вопреки ожиданию, на этот раз разрешение от высших инстанций мы получили скоро и месяца через два нам уже выделили лесосечный фонд. Но выделили его в двух местах: половину в Ярославской области, километрах в 90 от завода, на речке Вилюйке, а половину в Калининской, в 100 километрах от завода в