учреждениях, что, мол, со временем изживется, или объяснял недостатками отдельных людей; потом, поразмыслив, догадался, что дело не только в этом, но довести свои догадки до конца не мог: не хватало ни знаний, ни кругозора.
Иногда мы жестоко с ним ссорились, до того, что не разговаривали по несколько дней. Инстинктивно стремясь погасить чувство внутреннего разлада, Непоседов бросался на завод, а если делать там было нечего, придумывал что-нибудь экстренное, лишь бы занять себя. Так, ни с того, ни с сего, он вдруг решил реконструировать на заводе водопровод. Старый водопровод справлялся со своей задачей, воды для завода и поселка было достаточно, а реконструкция потребовала бы затраты 15–20 тысяч рублей — я решительно запротестовал: зачем нам новый водопровод? Внешняя причина непоседовской выдумки была вздорной: он обнаружил в Москве, на складе Главка, какой-то диковинный мощный насос и загорелся желанием поставить его у нас. Я восстановил против этой затеи главбуха и мы наотрез отказались финансировать непоседовское сумасбродство. Непоседов вспылил, мы разругались на смерть и дней пять не разговаривали.
В таких случаях я выдумывал какое-нибудь дело в Москве и уезжал, а там заходил к Колышеву, который так понравился мне тогда полтора назад из-за его сочувствия к «рабочему классу» и с которым мы подружились.
Колышев жил в дачном поселке под Москвой, давно переставшим быть данным поселком и всходившим в черту «Большой Москвы», а потому считавшимся уже Москвой. За пять лет, вместе со своим сослуживцем, Колышев выстроил в этом поселке свой домик, в чем ему помог наш же завод, отпустив лес по дешевой цене. У домика было два входа — получились две изолированные квартиры, по две комнатки с кухонкой в каждой. В одной жил Колышев с женой и дочуркой.
Колышев много работал и занимался, в его комнатке полки были уставлены книгами. А по воскресеньям он столярил: на чердаке, который Колышев мечтал когда-нибудь, когда будут деньги, оборудовать под свой кабинет и спальню, у него была устроена мастерская, с верстаком и маленьким столярным станком. Здесь Колышев часами пилил, точил, строгал, изготовлял полочки, этажерки, рамки, а потом дарил их своим знакомым. Это благородное занятие, как видно, было для Колышева отдыхом от творившегося вокруг.
Не раз мы беседовали об этом.
— Что же делать? — говорил Колышев. — Мы с вами не изменим этот порядок. Это — как буря, шквал, А если так, у нас должна быть одна задача: стараться сохранить, как говорите вы, внутреннюю порядочность, помогать сохранять её другим и всё-таки что-то создавать, чтобы труд не пропадал совсем даром. Что сохраним и создадим — оно всё равно останется…
Это было единственным утешением. И это было единственной путеводной звездой, на которую всё же можно было ориентироваться.
Мне часто приходилось ездить в командировки. В Москве я нередко бывал по два — три раза в месяц; ездил в Ярославль, в Калинин, где у нас тоже были дела. Главной причиной командировок была волокита с перепиской: если возникало срочное дело, — а при социализме, как правило, не срочных дел не бывает, ибо Кремль неустанно подхлестывает своих подчиненных, постоянно создавая лихорадку, — проще съездить самому, чем писать и неделями ждать ответа. Но были и другие причины: сиденье на заводе в бездельное время надоедало; с 1938 года продукты в провинции начали исчезать, а в Москве они были и командировки использовались для пополнения запасов. Во время командировки мы получали почти, двойную зарплату, за счет суточных и квартирных, что тоже много значило — причин для командировок было достаточно.
Но и за это удовольствие надо платить: командировки связаны с большими трудностями и трепкой нервов. Только в середине двадцатых годов, при НЭП-е, железные дороги справлялись с перевозкой пассажиров, — позже поезда были набиты битком и получить билет можно было лишь с большим трудом. Миллионы людей передвигались с места на место: одни в поисках лучших условий, другие в командировки, третьи были завербованы на разные работы; крестьяне ехали в города за продуктами, заключенных эшелонами везли под конвоем в концлагери. Вокзалы осаждали толпы и у касс стояли длинные очереди, из сотен и тысяч людей. Командировочное удостоверение давало преимущество при получении билета, но, например в Москве, одних командировочных у касс собирались сотни и приходилось часами простаивать, в очередях. Или надо опять ловчиться: давать железнодорожнику десятку и он покупал билет без очереди, проникнув в кассу с заднего хода.
Проблема — ночевка в городах. Где переночевать? Не раз наученный горьким опытом, перед приездом в Калинин или Ярославль, я уже был наготове. Едва поезд останавливался, я соскакивал и стремглав несся в гостиницу, чтобы оказаться первым и захватить место. Но часто и это не помогало и приходилось часами ждать, когда освободится место. В Калинине было всего две гостиницы, потом одну занял «партактив» — оставшаяся всегда была переполнена. В Ярославле тоже было две гостиницы, но одна из них наполовину была занята постоянными жильцами, работниками Областного комитета партии. Социалистическое хозяйство, рассылавшее тысячи своих работников в командировки, никак не могло обеспечить их ночлегом; людям приходилось ночевать на вокзалах или в коридорах гостиниц, сидя на стуле.
В Москве, сначала на Пушкинской, потом на Неглинной, для командировочных существовало «Бюро по распределению комнат». Когда у меня еще не завелись знакомства в Москве, я тоже пользовался его услугами. С вокзала едешь в это Бюро, регистрируешься — на твое командировочное удостоверение ставят штамп и номер, порядка от 500 до 1.000 и выше. Потом надо ждать — хорошо, если полдня, день, чаще приходилось ждать два-три дня, пока не получишь место в одной из гостиниц.
Ежедневно в Москву приезжает примерно десять тысяч человек в командировки, — только около тысячи из них пользовались услугами социалистического бюро, а остальные рассасывались по знакомым. Такие гостиницы, как «Националь», «Метрополь», «Грандотель», «Савой», «Москва» в подчинении Бюро не были, но в них останавливались либо только иностранцы, либо приезжавшие по вызову правительства, либо имевшие много денег: цены в них рядовому люду недоступны. B «Москве» на пятом, шестом этажах, останавливались директора наших больших заводов; номер из двух комнат, хорошо обставленный, с коврами, мягкой мебелью, с ванной стоил им 50 — 60 рублей в сутки. При везении и «зная ходы» можно было устроиться иногда и без Бюро в других гостиницах, дав взятку швейцару в 15–20 рублей: деньги и при социализме оставались решающим фактором.
Днем люди растекались по своим делам, потом придумывали, чем бы занять время. Шли в театры, в кино, до закрытия сидели в ночных ресторанах. После этого брели в Бюро, в котором стояло сотни полторы стульев. На этих стульях или на полу люди дремали ночь, а утром невыспавшиеся, с головной болью шли на работу. Социалистическая Москва неласково встречала своих работников, строивших социализм в провинции.
Устраивались и по-другому. Однажды я вернулся в Бюро около полуночи, усталый, задремал. Рядом сидел какой-то толстяк, тщетно боровшийся со сном и поминутно клевавший носом. Клюнув так, что едва не свалился со стула, толстяк застонал и обратился ко мне:
— Не могу больше! Слушайте, не составите компанию? Надо же спать, так невозможно. В поезде не спал две ночи, здесь вторую ночь — сил моих нет, с ума сойдешь. Пойдемте, устроимся?
— Куда?
— А к какой-нибудь бабе, лишь бы выспаться. — Я отказался. Толстяк поднялся: — А я пойду. Не могу больше…
Проституция, конечно, запрещена и проституток при очередной «чистке» Москвы отправляют в концлагери. Но- запрещение остается видимостью. Рядом по Неглинной и дальше по Театральному проезду, по улице Горького, по Тверскому бульвару маячат женские фигуры, то с вызывающими, то со смущенными лицами. Не только профессионалки, но и мелкие работницы, мелкие служащие, получающие мизерную зарплату и не имеющие сил жить нищенски, постоянно борясь с нуждой. На улице они получают дополнительный заработок, которого не может им обеспечить социалистическое государство. Но встречаются и шикарно одетые, стреляющие за ответственными тузами и кутящие с ними в дорогих ресторанах; у Большого и в других театрах можно увидеть и любительниц острых ощущений, даже не интересующихся деньгами. Большой город, назови его хоть социалистическим, остается большим городом, со всеми его пороками, а людей одними запрещениями и названиями не переделаешь. Не знаю, к какой
