А дозорные меж тем уже доносили — по шоссе подтягивается артиллерия. Мешкать дальше было невозможно. И вот мы снова в высоких, густых хлебах. Над нами раскаленное солнце. Движемся тремя колоннами. Каждая колонна — гуськом. На север, в болота. Когда «фокке-вульфы» снижаются, ложимся и замираем. В ту же секунду наступает забытье. Потом снова: «Вперед, вперед!».

Думалось, нет ничего тяжелее, чем в кромешной тьме месить болотную грязь. Но под жарким солнцем в полудреме после нескольких голодных дней, бессонных ночей и неожиданно сытного завтрака идти не легче.

Вместе с арьергардом — группа Зиборова. На салазках — запасы хлеба, мяса, муки. Но как раз по этой группе немцы открывают огонь. Транспортеры устремляются по полю. Продовольственникам приходится бросить свои салазки и спасаться бегством.

Ночью наша разведка из болот возвращается на это злополучное место: мятая пшеница, следы гусениц. Но ни одного каравая, ни одной туши, ни одного мешка с мукой…

Как немцы узнали направление нашего отхода, кто указал путь транспортерам, кому потребовались брошенные в поле продукты?

Ясно, что кто-то «ворожит» гитлеровцам.

Около нашего отряда в последние дни крутится немало людей в красноармейских гимнастерках и шинелях внакидку, но без оружия. Это — пленные бойцы, отпущенные «на милость победителей».

Таких доброхотов «и нашим, и вашим» стало особенно много, когда в отряд приехали телеги с продовольствием.

Надо определить отношение к ним. Об этом идет речь на нашем командирском совещании. Есть такое мнение: пленный — изменник Родине, с ним не может быть никаких дел, ему нельзя доверять.

Но не опрометчиво ли зачислить в изменники тысячи советских людей, не по своей воле попавших в фашистские лапы, а потом всякими правдами и неправдами сумевших удрать из лагерей?

Решаем так: если человек хочет вступить в отряд, он должен снова принять присягу и в бою добыть себе оружие. Пусть с новичком побеседуют политработники, пусть присмотрятся к нему коммунисты. Нужен глаз да глаз. Но после того, как красноармеец проявил себя, раздобыл оружие, он — равноправный член отряда.

Просто попутчиков, спутников и вообще людей сомнительных не подпускать близко. Тому, кто не желает биться с врагом, а хочет лишь спасти себя, уцелеть — мы не станем ни доверять, ни помогать…

Поднявшееся было после встречи с колхозниками настроение снова упало. Нечего есть. А ночью идти через болота, в район Хотень I и Хотень II, где прежде был УР. Если сейчас там нет немцев, возможно, удастся передохнуть, связаться с колхозниками. И опять — дальше на восток.

Доктор Калинин извлек у Петренко из ягодиц пистолетные пули. Майору не до обычных шуток. Он беспомощно лежит на носилках вниз животом и сквозь зубы цедит ругательства.

В разведку отправляется капитан Умненко из дивизии Васильева. С ним идут обычные спутники Петренко — сержанты Андреев, Осокин, Писаревский.

К вечеру усталые сержанты возвращаются без капитана. Андреев достает из пилотки вчетверо сложенный листок и протягивает мне.

«Я принял решение освободить вас от своего присутствия. Ставлю о том в известность. Больше не вернусь. Умненко».

Верчу в руках этот листок из блокнота и не верю своим глазам. Как мог написать такое кадровый командир РККА, начальник разведки дивизии. «Больше не вернусь… Ставлю в известность». Что же он думает делать дальше? Пойдет служить фашистам? Или надеется пересидеть войну под подолом у какой- нибудь сердобольной вдовушки? Или раздобудет чужие документы и откроет лавчонку в селе? Но, как бы там ни было, в какую бы щель не забился Умненко, на нем останется клеймо предателя. Он предал товарищей, армию, Родину в самый тяжкий для них час. Это не прощается.

— …Когда мы уходили, он сказал: буду ждать.

Я пропустил мимо ушей начало рассказа Андреева.

— Кто сказал?

— Капитан. Он зашел в хату и оделся в гражданское. Говорит, так надо.

— Прочитайте записку, которую вы принесли. Видавшие виды разведчики молчат, как громом пораженные.

— Разрешите, мы его найдем, — просит Писаревский.

— Он уже далеко, не найдете…

Вчера — люди в наших шинелях, указавшие путь фашистским транспортерам, сегодня — Умненко. Не укладывается в голове. Они жили вместе с нами, как говорится, одной жизнью. Одной ли? Может быть, у них была двойная жизнь? Одна — общая со всеми, другая, потаенная — только с самим собой.

Или страх, отчаяние переродили людей, заглушили их веру в себя и в свой народ? Если так, то тут доля и нашей вины, не у всех воспитали стойкость, не всем привили мужество.

Вспомнилось, как больше года тому назад в снегах Карелии пожилой майор, командовавший батальоном лыжников-добровольцев, однажды пожаловался мне: хороши ребята, да нетверды. Если бы сразу с музыкой вперед — пожалуйста, а вот когда оборона, да мороз, да жрать нечего, да вши — слабинку дают, сетуют: в кино и в книгах не так войну показывали.

…К ночи разразилась гроза. Грохот такой, будто бомбят одновременно сотни самолетов. Но вместо бомб с неба потоки воды. Наполовину высохшее болото превратилось в озеро, на котором островками торчат кочки, бугорки.

В трепетном свете молний медленно движемся с кочки на кочку, с островка на островок. Идем час, второй, третий. Гроза не ослабевает. Болоту нет конца. Лишь с рассветом выходим на дорогу. Она напоминает бурную реку, зажатую узкими берегами.

Отсюда до УРа не больше километра. Но прежде чем идти, надо туда отправить разведку. А кого? Весь отряд спит.

Люди увидели не ушедшую под воду землю и повалились прямо на мокрую траву. Спят все — командиры и бойцы, раненые и носильщики. Нет ни охраны, ни дозоров, ни часовых. Над превратившейся в реку дорогой стоит храп.

Вчетвером — Курепин, Сытник, Оксен и я — пытаемся разбудить штабников. Разбуженный ошалело смотрит на нас, что-то бормочет. Стоит только отойти, и он мешком валится на мокрую землю.

Наконец кое-как собрали два десятка человек.

Менее чем через час разведка возвращается. Немцев в УРе нет, сооружения взорваны.

Идем сосняком. Не просохшие еще после ночного ливня стволы темны от влаги. Нелегко дается и этот марш по лесу. Многие босиком. Сапоги покоробились, не натянешь на опухшие ноги. Недолгий сон у дороги только разморил людей. Понуро бредем по устланной иглами тропе.

Тропа пересекает песчаную лесную дорогу. Сегодня по ней никто еще не ездил. Поднимаемся вверх и на поросшей редкими соснами, залитой солнцем высотке располагаемся на дневку.

Наш лагерь представляет собой удивительное зрелище. На ветках деревьев, на кустах, на земле мокрая одежда. Нижнее белье не отличишь от гимнастерок, шинелей и брюк — все одинаково черное после болотной грязи. От обмундирования поднимается пар. Кругом, куда ни глянешь, голые тела.

Когда только еще начали подъем, Зиборов со своей группой отправился в колхоз Михайловка — не удастся ли раздобыть продуктов. Теперь от него поступило первое донесение: к 10 часам колхозники привезут вареное мясо, зарезали несколько быков и баранов.

Припекает солнце, и бороться со сном становится невмоготу. Я запахиваюсь в накинутую на голое тело немецкую прорезиненную накидку, кладу поближе маузер.

Засыпаю с неспокойным чувством. Надо, вероятно, проверить посты. Ведь и их тоже могло сморить. Но нет сил открыть глаза, шевельнуть рукой…

Вдруг вижу немца. Вижу совершенно отчетливо. Он стоит ко мне боком. В поднятой руке граната, готов бросить ее в любой момент.

Невольно зажмуриваюсь. Открываю глаза вновь. Немец на том же месте, в той же позе. Прежде чем он успевает ее сменить, я дважды бью из маузера. Вскакиваю с криком:

— Немцы! В атаку!