российских города?

Ни богобоязненности, ни законопослушания.

«Мне хочется развеять легенду, — писал Виталий в 1993 году, — согласно которой родной и любимый мой «Уральский следопыт» воспринимается как сверхнадежный бастион Нф.

Увы: никогда не было и нет такого бастиона.

Если вы бывали на наших «праздниках фантастики» и вас заворожило наше гостеприимство — знайте: с таким же радушием мы принимали бы и, скажем, краеведов, и эсперантистов, и балалаечников. Оно, это радушие, в крови у нас. У редакции «Уральского следопыта». Как и у многих других редакций.

Что же касается фантастики… Из года в год, из месяца в месяц она в «Следопыте» упорно борется за место под солнцем. Не верьте тому, что просветители непременно народ хилый, пасующий перед первым же препятствием! Нет: и в них заложена-таки частичка фанатичной настырности борцов. В противном случае фантастики в «Следопыте» попросту бы не было, как не было бы — в итоге — и вот этих наших «праздников фантастики». А они, эти праздники, все-таки есть…»

Может, и хорошо, что Виталий не увидел умирания любимого журнала.

Работая над анкетами писателей-фантастов, он писал с горечью: «…Вообще же — ох, Гена, сколько всего мы могли бы сделать — даже при минимальных наших возможностях и при отсутствии даже этих возможностей… Ей-ей, невольно закрадывается грустная мысль о том, что все, над чем бьешься, в принципе, не нужно массе других людей, могущих в чем-либо подобную работу (по сплочению НФ-сил, по истинному — хотя бы на уровне европейских стандартов) подвинуть. Временами же, напротив, думаю: может быть, как раз поэтому и в данный момент разобщенности нашей НФ мы (такие вот бескорыстные) — и нужны?.. Но тогда опять же эту свою полезность, необходимость мы должны в полной мере реализовать, использовать… Нас, как кукушек Мидвича, слишком немного…»

Однажды (немного водки, чай) я процитировал Виталию отрывок из наказной грамоты стольника и воеводы Голенищева-Кутузова, выданной им сыну боярскому Ивану Ерастову, уходившему в 1662 году на восток. «А едучи, ему, Ивану, над якутцкими служилыми людьми смотреть и беречь накрепко, чтоб они в городех и в селах, и на ямах, и по слободам не воровали и по кабакам не пили и не бражничали, и зернью, и карты не играли, и по блядни не ходили, и дурна великого государя над казною и розни меж собою ни в чем не чинили…» Виталий понимающе покивал. «Фэнам бы вручать такие грамоты».

А кроме фантастики — внуки.

Виталий с бесконечной нежностью говорил о Косте и Кате. А я, понятно, вспоминал своих. И Виталий слушал, блаженно улыбаясь, потому что действительно понимал мои волнения. Тима и Степа, например, позвонили как-то маме (моей дочери) на работу:

— Мама, чем питается рак?

— Настоящий? Живой?

— Ну да.

— Падалью, наверное.

— Мама, а где у нас в доме хранится падаль?

Они решили, что падаль — это что-то необходимое в хозяйстве. А живого рака им подарил приятель. Поскольку мама дежурила в поликлинике и не могла отрываться от дел, они принялись звонить мне.

— Дед, — кричал Тима в телефонную трубку, — у нас рак сидит в ванне. Воды много, а он не радуется.

— Наверное, кислорода мало.

— Да ну, — знающе возражал Тима, — у одного мальчика рак сидит в трехлитровой банке. Там воды меньше, а он радуется и прыгает!

— Может, тоже от недостатка кислорода?

Короче, рак сдох.

И потрясенные потерей, Тима и Степа печально, но торжественно похоронили рака недалеко от дома.

В аллее Славы.

В самом низу одной из стел скромно нацарапано: «Рак».

В мае 1994 года я прощался с Виталием. «Аэлита» была упакована и отправлялась в Новосибирск. Мы с Мишей Миркесом вызвали машину. Подойти к редакции она не смогла, ремонтировали дорогу, Виталий вышел нас проводить. Он страшно переживал: ждал с минуты на минуту Катю и Костю, чтобы познакомить их со мной, а они опаздывали. И машина уже двинулась, когда раздался крик счастливого Виталия. Прибежали все-таки Костя и Катя.

И мы еще раз обнялись с Виталием.

И никому в голову не пришло, что встреча эта — последняя.

В феврале 1983 года в Новосибирск прилетели два шотландца. Поэт Биш Дункан — черноволосый, в модных стальных очках, и художник Джон Сильвер — коренастый и двуногий, в отличие от исторического однофамильца-пирата. Шотландцы ходили в кильтах, клетчатых юбках. Рядом с мужиками в юбках ни один сибирский писатель ходить по городу не захотел, поэтому к шотландцам отрядили меня. Но строго предупредили: Биш Дункан — известный профсоюзный поэт, а Джон Сильвер — известный преуспевающий художник.

Что это значит, я должен был догадаться сам.

Впрочем, шотландцы особенных хлопот не доставляли. Ну ходят два мужика в юбках, недоброжелательно всматриваются в окружающее. Павел Коган мечтал, «…чтоб от Японии до Англии лежала родина моя…» Видимо, шотландцы чувствовали смутную тревогу. Каторжан не вели по пустынным улицам, и цепи не звенели. Мамонт не трубил за бугром. Женщины отворачивались от гостей. Джон Сильвер еще издали начинал улыбаться каждой симпатичной сибирячке в дубленке и в мохнатой шапке. Но чем ближе мы подходили, тем суровее сжимались губки моих землячек. «Не дам!»

Впрочем, и гости оказались не без странностей.

Биш, например, называл себя поэтом шахтерского профсоюза. Я потом полистал книжку его стихов и убедился, что Биш не врал. Называлась книжка «Salt» («Соль»), а иллюстрировал ее Джон Сильвер. Тоже, наверное, принадлежал к тому же профсоюзу. Решив, что шотландцам интересно послушать про сибирских художников, я рассказал им о Николае Грицюке, который пишет в своей мастерской, а маленькая противная собачонка сидит на столё и ест помидоры.

— Он член профсоюза?

Я пожал плечами, шотландцы нахмурились.

Тогда я рассказал им о знаменитом Виталии Воловиче, как он в Свердловске сидит на огромном чердаке, переоборудованном под мастерскую. Иногда перед ним раздевается женщина. По делу, конечно. А в углу стоит ужасная давильная машина с колесом, похожим на судовой штурвал. «Когда пишешь с натуры, чувствуешь себя голландцем».

— Он член профсоюза?

Я пожал плечами.

И рассказал о художнике Леше Ложкине, который недавно получил массу премий за живописное полотно «Хорошо уродилась рожь на полях Бардымского совхоза!». И рассказал про совершенно никому не известного художника Сеню Зотова, вырвавшегося наконец в Париж. Женился Сеня на еврейке, и сбылась мечта всей его жизни: показать свои работы Марку Шагалу.

Шагал пришел.

Сеня разложил по полу и расставил вдоль стен свои, скажем так, несколько переусложненные офорты, гравюры и литографии. Совсем недавно эти работы нагоняли бешеную тоску на партийных секретарей, отвечавших за идеологию Сибири.

Но Шагала интересовало другое.

Он прошелся по мастерской — маленький, сутулящийся.

Он тяжело вздохнул и повернулся. «Молодой человек, — сказал он со своим неистребимым витебским акцентом. — Когда мне было столько лет, сколько вам теперь, я брал козу, рисовал козу и у меня получалась коза. Когда мне было столько лет, сколько вам, я брал сосуд, рисовал сосуд и у меня действительно получался сосуд. А вы берете козу, рисуете козу, а у вас получается сосуд. Вы берете сосуд,