Был ясный жаркий июльский полдень. Визи стоял у высох шего тополя а нескольких ярдах от хижины и смотрел, как дятел то скрывался в дупле, то вылетал из него за личинками и всякой другой пищей для птенцов. Внезапно он отвернулся от дерева и опрометью бросился к хижине. Он подбежал к двери, пыхтя и задыхаясь, с выпученными глазами. Затем, посмотрев назад через плечо, произнес:

— Какой-то приехал.

Из леса показался всадник. Он постоял несколько секунд у края поляны, как бы раздумывая, ехать дальше или вернуться в лес. Я решил за него этот вопрос, махнув ему рукой и закричав: «Алло!» Успокоив лошадь, которая, увидев меня, встала на дыбы, всадник подъехал к хижине.

Наш посетитель был чистокровным индейцем, которого я когда-то встречал в Риск-Крике. Как я узнал позже, он жил в анигамской резервации, расположенной далеко к западу от озера Мелдрам. На нем были лосевые штаны и куртка из оленьей кожи с бахромой на плечах и на рукавах. Куртка была безупречно чистой, если не считать одного или двух пятен крови на правом рукаве. Происхождение этих пятен было вполне понятно, так как позади его седла висела туша только что убитого оленя. Это был низко рослый коренастый человек с непроницаемым выражением лица.

Улыбнувшись в знак приветствия, я показал на дерево и сказал: «Скоро будем есть. Привяжи лошадь сюда и садись с нами».

Сфинксоподобное лицо индейца расплылось в улыбке.

— Спасибо, — пробормотал он, слезая с седла. По-видимому, наш гость был не из болтливых. Индейцы из

Чилкотина не слишком словоохотливы, когда им приходится объясняться хотя бы на очень примитивном английском языке. Наша отнюдь не оживленная беседа была ограничена вопросами охоты.

— Много следы койот есть на дно ручья, — начал я, пытаясь развязать язык моего гостя.

— Твоя правильна! Койот-шлюха убивай маленький гусь, утка, когда вода в ручей нету.

Хотя индеец не понимал подлинного значения слова «шлюха», которое белые ввели в его словарь, он чувствовал, что это что-то плохое.

После нескольких секунд глубокого раздумья индеец спросил:

— Тебе думай, сколько мех продавец давай за койот шкура, когда очень хороший шкура?

Я усмехнулся.

— Продавец обманывай охотник, как черт. Если светлый гладкий шкура стоить десять доллар, торговец в лавка товар давай на семь доллар.

Теперь засмеялся индеец.

— Да, да. Мех торговец-шлюха, многа обманывай. Взглянув на убитого оленя, я спросил:

— Твоя много смотри следы олень в лес, где твоя ходи? Он утвердительно кивнул головой:

— Очень многа. Он ходи по ручей. Ищи вода. Муха, черт, кусай олень. Он ходи в вода. Весь там, один голова смотри. Муха кусай нету.

Даже в беседе с индейцем нельзя избежать слова «вода», если речь идет о жизни в лесной глуши. Только в воде может олень спастись летом от мух. Почти целый день он лежит в ручье или озере, выставив из воды лишь нос и уши. И только когда сгуща ются сумерки и палящий зной сменяется вечерней прохладой, олень вылезает из воды и идет пастись в лес.

Индеец наелся до отвала и пробормотал «спасибо», когда я протянул ему через стол табак и папиросную бумагу. Он долго и сосредоточенно дымил, а в редких паузах между его затяжками мы перебросились еще несколькими словами об оленях, о лосях и о всякой другой добыче охотников в здешних лесах. Мясо — основа всей жизни чилкотинских индейцев. Без денег он может обходиться неделями, однако мясо нужно ему и его семье на каждой ночной стоянке. Поэтому все его мысли были сосредоточены главным образом на мясе. Мы сами понемногу усваивали жизненную философию индейцев. И такой образ мыслей имел вполне достаточные основания.

Теперь, когда индеец познакомился с нами, он не торопился уходить. Выкурив папиросу, он вышел из хижины и примостился на бревне, бросая беглые взгляды на хижину и фургон, на меня, Лилиан и Визи. Может быть, его и интересовало, почему мы здесь живем и чем занимаемся, но он не удосужился спросить об этом. Наконец он поднялся и сказал:

— Теперь моя лагерь ходи.

Тут у меня прорвалось любопытство, присущее белым.

— Где же твой лагерь? — спросил я.

Ткнув пальцем куда-то на север, он пробормотал: «Там». И поскольку это «там» было окружено несколькими сотнями тысяч акров леса, болот и изрытых котловинами лугов, его ответ нисколько не удовлетворил мое любопытство.

Мы не могли полностью порвать связь с внешним миром. Это было бы несправедливо по отношению к Визи. Он имел право знать, что на свете есть другие люди, кроме его отца и матери. Поэтому раз в месяц я снимал с пастбища рабочих лошадей, впрягал их в фургон, и мы ехали в Риск-Крик.

Наши редкие поездки на почту доставляли Визи огромное удовольствие, так как с ними всегда была связана покупка кон фет. Мы никогда не отказывали ему в этом, хотя это и было в ущерб нашим и без того скудным средствам. Детство имеет свои права, и даже индейские ребята хорошо знали большие деревян ные банки с конфетами, стоявшие у торговца под прилавком. Покупка производилась следующим способом: малыш засовывал палец в рот и со стуком клал другой рукой на прилавок пяти- или десятицентовую монету. Зимой монету могла заменить шкурка ласки.

Сначала я занимался покупками Визи. Затем покупались фунт чая и пара коробок табака. И лишь после этого я получал свою корреспонденцию. Если какие-нибудь письма обещали быть интересными (а это случалось нечасто), я тут же прочитывал их и тут же, пользуясь трескучей пишущей машинкой лавочника, отвечал на них. Затем, усевшись на прилавок, я просматривал газеты. Наиболее крупные из ежедневных провинциальных газет уделяли несколько строк австрийцу по имени Гитлер. Но кто же, черт его побери, был этот Гитлер?

— Маляр, — буркнул Бечер в ответ на мой вопрос. — Да, сэр, проклятый маляришка из Австрии, вообразивший себя вторым Бисмарком.

В конторе у Бечера был радиоприемник, который между длительными периодами молчания выдавал немного музыки или краткие сообщения о последних событиях. Обладание приемни ком превратило торговца в настоящий кладезь премудрости. Индейцы узнавали у него, можно ли ожидать лунную ночь для хорошей охоты. Если у фермера отбились стада и потерялись девять годовалых бычков, он спрашивал совета у торговца, где нужно их искать. Если жена местного поселенца с верхних берегов ручья, родившая за семь лет шестеро детей, ожидала седьмого, она допытывалась у торговца, будет на этот раз мальчик или девочка. Радиоприемник отвечал на все вопросы.

Да, в газетах писали мало утешительного. Несколько тысяч безработных подняли бунт на улицах Ванкувера. В Соединенных Штатах было несколько миллионов безработных. Если такова жизнь в цивилизованном мире, то, чем скорей мы вернемся в свой лес, тем лучше.

Вопрос о том, когда возвращаться домой, обычно решала Лилиан. Мы приезжали в Риск-Крик не чаще одного раза в три или четыре недели, и, когда мы были там, мне не хотелось торопить Лилиан с отъездом. Однако, проведя пару дней в Риск-Крике за чаепитием с миссис Бечер, беседуя о тех таинственных вещах, которые обычно обсуждают две женщины, оставшиеся наедине, Лилиан решительно заявляла:

— Я хочу домой. — И, как будто этого было не достаточно, добавляла: — Пора подумать о заготовке сена.

Без всякого преувеличения можно сказать, что, едва закончив одну работу, Лилиан уже думала о другой. И, пожалуй, это было хорошо, так как сам я иногда был склонен отложить дела на денек или два.

Но она была права. Нужно было обеспечить зимний корм скоту до наступления осенних заморозков. Без лошадей мы ли шились бы связи с внешним миром, если бы не захотели проделать пятидесятимильную прогулку на лыжах или пешком.

Сено, как и все остальное, было здесь бесплатным. На малень ком лугу, где когда-то жили бобры, или