солдату-инвалиду с особым почтением, а дельцы боялись его пуще смерти, сторонились, как могли.

Только сынок, Кива, ничуть не боялся отца.

Он отлично понимал, что отец на него не обрушится, пальцем не тронет. Как-никак – сирота. Остался без матери. Не познал по-настоящему детства.

И он чувствовал себя вольной птицей.

Ко всем своим достоинствам, Кива Мучник, мой дружок закадычный и сосед, обладал красивым голосом. И, в отличие от нас, местечковых ребятишек, не был стеснительным. Как-то заявился к нам старый цыган с шарманкой и общипанным попугаем, который орал истошно: «Попка дурак! Попка дурак!»

Старик бродил по. дворам, по тупикам, и люди бросали ему в шапку кто что мог – то монету, то кусок хлеба, картошку, яблоко.

Мы оравой ходили за цыганом, и нам не надоедало выслушивать сотни раз немудреный и скупой репертуар деревянной коробки и обыденную фразу попугая: «Попка дурак! Макар дурак!»

Спустя два-три дня цыган заметил, что интерес к его искусству резко падает, и тут он увидел Киву Мучника, услышал, как он напевает. Парнишка запел полным голосом, и цыган просиял.

Он пришпорил к своей шарманке маленького певца, и снова появились толпы зевак, дела у цыгана заметно поправились.

Кива Мучник, стоя рядом с попугаем, пел песни о войне, да так пел, что солдатки обливались горькими слезами, заламывали руки, охали и ахали. Где этот сатана нашел такие траурные песни? А многие уверяли, что он их сам придумывает.

А тем летним рассветом, когда армия Буденного шла через наш городок, направляясь на польский фронт, к Варшаве, Кива Мучник взобрался на огромный ящик, стоявший у широкого шляха, по которому двигались уставшие, измученные буденновцы – кто на конях, а кто на повозках, тачанках, и наш юный певец запел во весь голос:

За его трогательную песню буденновцы щедро вознаграждали Киву: бросали ему с тачанок, с седел что попадалось под руку – краюху ржаного хлеба, кусок сахару, пачку махорки, папиросу, а кто-то, заметив его залатанную рубаху, бросил ему старенький простреленный суконный френч и пару сильно поношенных сапог.

И это было товаром по тем временам, когда ни за какие деньги тряпки нельзя было приобрести, если не выменять ее на продукты.

И наш маленький певец тут же нарядился в это одеяние и пошел с гордо поднятой головой по улице.

Разве можно передать словами, как мы тогда Киве завидовали? Мы его просили, умоляли сжалиться над нами, дать хотя бы намерить сапоги и френч, но он даже не посмотрел на нас.

– Что ж вы, – говорил он с укоризной, – больны? Не смогли так же, как я, встать на краю тракта и спеть солдатам песню? Они и вам кое-что подбросили бы!

Но легко сказать – стать посреди дороги и петь перед такими бравыми воинами, да еще Перед толпой горожан, которая провожала колонны восторженными возгласами, пожеланиями счастья и победы в бою. Во-первых, надо было обладать, таким голосом, как у Кивы. А во-вторых, уметь не растеряться, увидев перед собой такую толпу.

Но самое страшное было то, что мы стеснялись всего и всех. А он, этот отчаянный мальчишка, никого и ничего не стеснялся. И ему поэтому, несмотря на его сиротство, везло больше, чем всем нам вместе взятым!

Стоило нам оказаться среди чужих людей, в особенности взрослых, как мы сразу теряли дар речи и краснели как раки вареные. А он, Кива, хоть бы что! Наоборот, чем больше людей его окружало, тем выразительнее и лучше он пел. Нет, он никого и ничего не стеснялся, даже того, что френч никак не подходил к нему, да к тому же рукава были ему чуть не до пят. А из порванных сапог выглядывали голые пальцы.

Не беда! Кто тогда у нас в Раковке имел лучшую одежду, лучшие сапоги?

Спасибо и на этом. Это было намного лучше, чем ничего.

Найдется в Раковке портной, который перешьет для этого певуна за его славные песни без копейки денег френч, найдется и сапожник, который возьмется чинить сапоги.

Все равно и сапожникам и портным тогда делать было нечего. Никто ничего не заказывал. Да и куска кожи или холста негде было взять.

Каждый раз, когда менялась у нас власть или очередная банда врывалась в городок, все шло прахом, все склады, мастерские опустошались, как после пожара.

И это называлось жизнью.

Одевались кто во что придется. А самый модный костюм – мужской или женский – шился из мешковины. А обувь носили одну: деревяшки-хлопушки. И считали себя счастливыми. Спасибо и за это!

В отличие от нас Кива Мучник был длинный, худощавый парнишка, не понятно, в чем душа держалась. Вечно он что-то жевал и всегда был голоден. Другой на его месте давно бы вытянул ноги, но его спасало то, что он, как я уже говорил, нигде и никого не стеснялся.

Когда вы грызли свою краюху хлеба, сухарь, выданный вам матерью на целый день, тут же, словно из- под земли, вырастал Киса Мучник, вперял в вас жадные глаза, и вы начинали давиться куском. А кончалось тем, что вы ему швыряли кусок, думая при этом: «Возьми и подавись, жадина!» А он брал сухарь и начинал его спокойно жевать.

Заходит он, бывало, к нам в дом, когда мать делит между ребятишками скудный обед – водянистый суп, где плавает несколько лапшичек, присаживается, вытягивает длинную шею, заглядывает в горшок. Как же мать не оторвет от нас и не даст ему первой тарелки?

Даже тогда, когда я на своем горбу таскал декорации со станции, Кива шагал за мной, правда, плечо не