продолжительного разговора. Русского он не знал, а на английский Бочкарев перешел только в конце, сказав: — Я сейчас приеду. Меня майор подбросит. Нет, не Стадлер. Объясню потом.

— С госпожой Беляевой все в порядке? — спросил Фридхолм, когда Бочкарев бросил мобильник в сумку.

— Она в театре. Репетировала, но уже освободилась. Прошу вас… Не надо со мной ехать. Я уже…

— Вы уже сыты по горло ничего не понимающими полицейскими, — закончил Фридхолм.

— Я не…

— Скажите мне, — перебил Бочкарева Фридхолм, — как теперь жить на свете. Я серьезно. Я человек основательный. И если что-то в себя принимаю, то на всю жизнь.

— Вы хотите сказать…

— Я не вижу другого объяснения тому, что произошло.

— Значит, вы понимаете, что их убил я, — это был не вопрос, а утверждение. Бочкарев посмотрел Фридхолму в глаза, и оба прекрасно поняли друг друга.

— Да, — сказал Фридхолм. — Их убили вы. Если бы вы не сделали свой расчет, если бы не выступили на семинаре, если бы не переворошили эту историю… Как вы это называете? Склейки?

— Значит, вы мне верите, — повторял Бочкарев, а Фридхолм тянул свое:

— Тогда баритон, тот, в Риме, убил бы тенора на премьере, и произошло бы это полтора века назад, а мы сейчас читали бы в книгах.

— Вряд ли, — покачал головой Бочкарев. — Это случилось на одной из ветвей прошлого, не очень вероятной ветви, кстати говоря. А наше прошлое историки описывают по наиболее вероятным интерпретациям, наиболее же вероятной является та ветвь, где я… убил…

— Нет, — сказал майор.

— Нет?

— Это ведь можно считать производственной аварией, верно? — пояснил свою мысль Фридхолм. — Вы включаете пресс, он падает, вы не успеваете отдернуть руки… Но вы сделали все правильно, по инструкции. То есть, по теории, которая, к сожалению, пока не совершенна. Да, вы убили их — Хоглунда и Гастальдона…

— Конечно!

— …но можно ли судить водителя, не справившегося с управлением на скользкой горной дороге?

Бочкарев смотрел на майора, что-то менялось в его мыслях, что-то начало бродить в голове.

Опять он больше думает, чем чувствует, — решил Фридхолм. Хорошо ли это?

— Вы не торопитесь? — осведомился майор.

— Да, простите, — Бочкарев увидел проезжавшее мимо такси и замахал рукой. Машина остановилась, физик сел рядом с водителем, назвал адрес и умчался, не попрощавшись.

Фридхолм пожал плечами и пошел к подземному переходу. Он шел осторожно, будто по льду, и думал о том, что каждый его шаг — это шаг не только в будущее, но и в прошлое, и какой же он там, в своих прожитых жизнях, в прожитых событиях — наверняка он многое сделал не так, может, в какой-то ветви даже не пошел работать в полицию… или нет, такого его прошлого не существует, потому что тогда он не брел бы сейчас по улице Бостона, чтобы забрать в гостинице вещи и лететь домой через океан… а может, даже и с другим прошлым он все равно сейчас оказался бы здесь, причина была бы иная, а события происходили бы точно так же? Странная штука — наше сознание, если оно способно изменять мир, но об этом лучше размышлять по вечерам, сидя перед телевизором, а в работе…

Да, — подумал Фридхолм, — в работе все останется по-прежнему. Только лишняя морока — всякий раз думать о том, как бы не изменить случайным поступком что-нибудь в истории.

Не хотел бы я быть ученым, — думал Фридхолм, спускаясь в подземный переход. — Сначала они изобретают какую-нибудь теорию, чтобы понять мир, а потом понимают, что своими теориями изобретают другой мир, который становится хуже, потому что изменить мир к лучшему ученые не в силах. Тогда они страдают и говорят «я убил», но все равно продолжают изобретать новые теории, чтобы понять новый уже мир, а мир опять меняется…

Проще ловить преступников. Тут ты точно знаешь, что изменяешь мир к лучшему.

Да? — спросил себя Фридхолм. — Ты уверен?

Он поднялся из подземного перехода и остановился в напряженном ожидании неизвестного. Где он? Откуда здесь это здание? Должен быть отель. «Новая Англия». Он там оставил вещи. А вместо отеля… Неужели?… Можно ли так вот, запросто, оказаться на другой ветви? Склеились две реальности — и ты уже не тот, и не там… Как же теперь?…

Черт! — выругался Фридхолм. Ну, конечно. Он всего лишь вышел из перехода не в ту сторону. Вот отель, и название светится, наступает вечер, в Стокгольме ночь, надо поторопиться.

Домой, домой…

Стадлер перечитал запись нелепого и пустого, по сути, разговора, и подумал, что от признания не нужно отмахиваться. Конечно, сказано в состоянии аффекта, признание гроша ломаного не стоит, но если потянуть за ниточку…

Пусть успокоится, решит, что полиция от него отвязалась, пусть пройдут премьерные спектакли. А потом…

Стадлер сложил листы протокола, скрепил их и бросил в ящик стола.

Когда я подъехал к театру, у главного входа уже собралась толпа. Я расплатился с таксистом и позвонил Томе.

— Я здесь, — сказал я, — ты меня встретишь?

— У четвертого выхода. Посидим сегодня в ложе вдвоем, хорошо? Послушаем. Я так хотела послушать «Густава» с тобой. Ты и я. Подожди, я спускаюсь.

— Жду, — сказал я.

Я ничего ей не скажу. Никогда. Я хочу, чтобы для Томы существовало только одно прошлое: то, в котором мы вместе. Среди всех наших прошлых только оно — счастливое.

Только одно. Единственное.

А остальные…

«Премьера „Бал-маскарада“, новой оперы прославленного маэстро Джузеппе Верди, прошла вчера в театре „Аполло“ с тем триумфом, какого заслуживает это замечательное произведение. Госпожа Жюльен- Феррар не сумела, правда, сотворить чудо со своим не очень большим голосом, и исполнение ею партии Амелии стоит лишь того, чтобы о нем упомянули одним словом. В лучшей форме были господа Фраскини и Джиральдони, сумевшие исполнить свои партии с необходимым изяществом… Постановка оставила желать лучшего, но нам известна скаредность господина Яковаччи… Остается также надеяться, что во время предстоящих представлений пистолет у господина Джиральдони выстрелит вовремя, и ему не придется, как на премьере, импровизировать, нарушая равновесие между музыкой и сценическим действием»…

— Между музыкой и сценическим действием, — пожав плечами, повторил Сомма и бросил газету на стол.

Разговор происходил в гостиной Верди в гостинице «Колон». Газеты доставили во время завтрака, и маэстро не раскрыл ни одной, пока не допил утренний кофе. Сомма, явившийся ни свет, ни заря, зная, что Верди поднимается рано, к еде не притронулся, пробормотав, что сыт по горло своими идиотами- клиентами.

— У Джиральдони действительно был настоящий нож? — спросил Верди. Вчера ему пришлось выйти к зрителям, дожидавшимся любимого маэстро на площади перед театром, а потом его экипаж ехал к гостинице, сопровождаемый громогласной толпой, и под окнами еще долго слышались крики, он дважды выходил на балкон, и Пеппина боялась, что он простудится. Смертельно уставший, он уснул, едва голова коснулась подушки.

— Да, черт возьми! — воскликнул Сомма. — Это подтверждают все, я разговаривал с хористами, они в шоке, маэстро! Никто ничего не понимает, и меньше всех — сам Джиральдони. Он наверняка думал, что