Бочкарева. Тот зажмурился. — Все, я сказал. Давайте по делу, коллега. О физике поговорите потом, когда посетите господина Бочкариофф в тюремной камере.

— Жаль, — тихо сказал Фридхолм. — Вы теряете возможность раскрыть это… точнее, эти преступления.

— Я разрешил вам задать конкретные вопросы, а не вести философские дискуссии, не говоря уже о том…

Стадлер не стал заканчивать фразу, он полагал, что этот медлительный швед все понял сам.

— Жаль, — повторил Фридхолм и поднялся. — Не буду вам больше мешать, коллега. То, что мне нужно было узнать, я узнал. Дальше попробую сам.

Стадлер пожал плечами. Что узнал этот швед, не сумевший даже сформулировать точные вопросы? Господи, кто там в Европе занимается расследованиями? Странно, что они раскрывают больше половины серьезных преступлений. Если у них все такие…

Стадлер кипел, но старался не подавать виду. Фридхолм подал руку, Стадлер пожал. Фридхолм направился к двери, Стадлер повел его, поддерживая под локоть, потому что в темноте швед мог ошибиться направлением и крепко приложиться лбом о стену. Фридхолм открыл дверь и, уже переступая порог, обернулся и сказал следившему за ним с обидой и недоумением Бочкареву:

— Надеюсь, это ненадолго. Потерпите, друг мой.

Фридхолм действительно услышал от физика ровно то, что и ожидал услышать. О преступлениях, подобных тому, что произошло в опере, он расскажет Бочкареву потом, когда все закончится и можно будет посидеть с ним в кафе перед тем, как вернуться на родину. Если только американский коллега не станет из принципа…

Нет, не должен, не настолько же он…

А если настолько?

Фридхолм вышел на широкую, залитую негреющим солнечным светом улицу, задумался на мгновение — вернуться в отель, переодеться, привести себя в порядок, а потом… или отправиться в университет прямо сейчас, не заходя в отель?

Прямо сейчас. Но в отель все-таки зайти придется — попросить у портье карту города. Потом взять напрокат машину — и за дело.

Четверть часа спустя Фридхолм мчался по северному шоссе к выезду на федеральную трассу, ехать недолго, минут через пятнадцать он будет на месте.

Хорошо, что перед отъездом в Штаты он посидел в архиве и вытащил из базы данных полицейского управления эти дела, считавшиеся безнадежными по причине полного отсутствия каких бы то ни было улик. Три дела за десять лет только по столичному округу. Это значит — сотни дел в год по всей планете, отправленные в архив по тривиальной причине: не удалось ничего найти. На самом деле таких дел наверняка не сотни, а тысячи. В полиции не любят фиксировать провалы, а здесь даже слово «провал» было бы не совсем точным. Провал — когда есть какие-то предположения, куда-то движешься, а потом оказывается, что двигался не туда, все провисает, новые улики не появляются, копать в старом направлении бессмысленно, понимаешь, что ошибся, но сделать больше ничего нельзя, поздно, улики пропали, вот тогда, промучившись еще недели две без всякого смысла, говоришь «провал, черт возьми», докладываешь начальству и сдаешь дело в архив, чтобы никогда о нем больше не вспоминать. А если с самого начала все глухо, ни улик, ни следов, ни подозреваемых, ни мотивов, ничего… Тогда это не провал, а всего лишь криминальное недоразумение.

Первое преступление из трех — Фридхолм начал рассказывать о нем Бочкареву, но Стадлер не дал закончить — произошло восемь лет назад в Скансене, пригороде Стокгольма, спальном районе, где живут представители так называемого среднего класса. Стонхилд, работник почтового ведомства, возвращался домой. Двадцать три часа, не позднее время. Поставил машину на стоянку, направился к парадному входу. Все. Дальше он не помнит. Жена, обеспокоенная отсутствием мужа и тем, что он не отвечает на телефонные звонки, спустилась вниз, чтобы проверить, куда делся ее Сван — ведь они разговаривали по телефону, когда он подъезжал к дому. Мужа она нашла в трех шагах от двери — он лежал на асфальте, раскинув руки. На голове, как потом написали в протоколе, «рана, нанесенная тупым предметом», в больнице Стонхилду наложили восемь швов. Никаких признаков ограбления. Никаких признаков сопротивления. Никаких признаков нападения вообще. Стонхилд шел к подъезду от стоянки не по асфальтовой дорожке, а напрямик, по влажной после дождя земле. Следы самого Стонхилда прекрасно сохранились, но больше никаких следов на земле видно не было, что позволило одному из журналистов выдвинуть идиотскую, по мнению следователя, версию о том, что на почтовика напали инопланетяне. Другая версия, серьезно обсуждавшаяся, как слышал Фридхолм, на заседании в полицейском управлении, заключалась в том, что Стонхилда задел низко летевший летательный аппарат — в те годы даже в полиции шли слухи о каких-то военных разработках, предназначенных для разведывательных операций в тылу потенциального противника.

Дело замяли, как много других дел на памяти Фридхолма.

Второй случай произошел три года назад уже в самом центре Стокгольма, на площади Конгрессов, причем не ночью, а в полдень, когда здесь, ко всему прочему, образовалась пробка, редкий случай, обычно уличное движение в городе прекрасно организовано, Фридхолм и не помнил, когда попадал в родном городе в пробку даже в часы пик. Но в тот день на площади вышел из строя светофор, и пока его заменяли (это заняло двадцать минут), машины в трех направлениях стояли, причем никто из водителей не жаловался, все прекрасно понимали, что задержка долго не продлится. Когда движение возобновилось, одна из машин не тронулась с места, хотя и мешала движению. К машине устремился полицейский и обнаружил водителя мертвым — точнее, убитым тремя выстрелами в голову (достаточно, вообще говоря, было и одного). Проблема заключалась в том, что двери и окна были закрыты и блокированы изнутри. По свидетельству очевидцев, пока машина стояла в пробке, никто к ней не подходил, а если бы подошел и выстрелил, то почему никто этого не увидел, а в стеклах не осталось пулевых отверстий? Стреляли в салоне автомобиля, это эксперт написал в своем заключении совершенно определенно (пороховые ожоги вокруг всех трех входных пулевых отверстий), но, если так, то почему в герметически закрытом салоне не чувствовалось запаха гари? И куда делось орудие убийства?

С этим делом тоже повозились недели две и спустили на тормозах, потому что даже мотива преступления обнаружить не удалось. Кому нужно было убивать тихого и незаметного служащего Музея истории, жившего одиноко, не имевшего ни жены, ни детей, и не пользовавшегося успехом у женщин? Кому это было надо, даже если не обращать внимания на загадочные обстоятельства самого преступления?

Нормальная загадка запертой комнаты. Фридхолм в свое время почему-то был уверен, что если бы дело вел он, ему удалось бы распутать этот клубок противоречий. Загадка запертой комнаты только в книжных детективах выглядит неразрешимой в начале и элементарно простой в финале. В жизни всегда находятся улики. Но тот случай был не из его практики, судить о нем Фридхолм мог лишь со стороны, и сейчас, сворачивая на дорогу с указателем «Университет, ворота 1, 4, 6», он подумал, что то убийство вполне могло бы оказаться в одном ряду с оперным, если бы… Да, но кто же стал бы привлекать к расследованию не эксперта-криминалиста (то есть, криминалиста тоже, конечно), а ученого-физика?

Третий случай, о котором вспомнил Фридхолм…

Был и третий, но думать о нем у майора времени не осталось — он въехал на территорию кампуса через шестые, самые близкие к федеральному шоссе, ворота. Пришлось задержаться на минуту — охранник попросил его открыть багажник, заглянул под днище машины, проверил документы, Фридхолм терпеливо ждал.

— Какой факультет вам нужен? — спросил охранник, поднимая шлагбаум.

— Физический, — ответил майор и добавил, не очень надеясь на то, что здесь и сейчас получит нужную информацию. — Мне нужен, вообще говоря, математик по фамилии Бреннер.

— Арчибальд? — уточнил охранник. — Поезжайте по правой дороге, сэр, до того зеленого здания, за