гербом, который издалека трудно было разглядеть. Верди стоял здесь уже почти полчаса — карета, сломавшись, загородила от него вход в гостиницу, за которым маэстро наблюдал не то чтобы с нетерпением, но с желанием дождаться появления Сомма и задать ему три или четыре вопроса, не столько надеясь получить правдивый ответ, сколько ожидая увидеть эту невысказанную правду в глазах адвоката.

Ветер был ледяным, но Верди не чувствовал холода. Ему показалось, что позади кареты что-то мелькнуло, и он сделал несколько шагов, чтобы увидеть, что же там, в конце концов, происходит. Мужчина в теплом темно-зеленом плаще появился из-за кареты и, втянув голову в плечи, пошел в направлении замка Фарнезе. Можно было, конечно, последовать за ним, но мысль о том, что придется бегом пересекать площадь и на глазах прохожих — пусть и редких в этот холодный день, но все-таки по-римски любопытных — догонять ничего не подозревавшего человека, возмущала Верди, и он поступил совсем не так, как намеревался вначале: повернулся к Сомма спиной и пошел, наклонившись вперед, чтобы преодолеть сопротивление встречного ветра.

— Маэстро! — услышал Верди, но продолжал идти, не замедляя шага.

— Маэстро!

Кто-то пыхтел за спиной, и Верди обернулся, не останавливаясь: Сомма уже почти догнал его, тяжело дыша и придерживая руками полы плаща.

— О! — воскликнул Верди, остановившись, наконец. — Дорогой синьор Антонио! Вы в Риме? Какая приятная неожиданность!

— Маэстро! — похоже было, что в словаре Сомма осталось это единственное слово, которое он и повторял на все лады, стоя перед Верди, прикрывшим его от порывов ветра.

— Очень странно, — продолжал Верди, глядя на адвоката в упор, — что вы не ответили на два моих последних письма. Это неучтиво, особенно между друзьями, какими мы с вами, как я полагал, безусловно являемся.

— Маэстро, — в который уже раз повторил Сомма и продолжил, вспомнив, что в итальянском есть множество других слов для выражения самых разнообразных чувств и желаний. — Я думаю, маэстро, что нам лучше поговорить не здесь, а… хотя бы в той траттории, что на перекрестке.

— Что ж, — пожал плечами Верди. Это было самое разумное, он не собирался ни приглашать либреттиста к себе, ни соглашаться на возможное приглашение подняться в его номер в «Титусе».

Они перешли улицу, где сильный порыв ветра едва не сбил адвоката с ног, Верди поддержал его и повел дальше, поддерживая под руку.

— Но я сразу хочу поставить точки над i, маэстро, — сказал Сомма. — Я не получал в последние месяцы ни одного вашего письма и потому не мог, конечно, ответить. Напротив, я был на вас очень рассержен. Сюда, осторожно, здесь ступеньки…

Они оказались в большом, но уютном зале, где стояли вдоль стен десятка два столиков, горели свечи и было тепло, потому что в двух больших печах жарко пылали дрова. Из кухни тянуло запахом, настолько сложным, что Верди даже не стал пытаться определить, что там готовили. Подбежавший официант со словами «сюда, досточтимые синьоры» повел их к столику, расположенному в очень удобном для приватного разговора месте: недалеко от окна в самом углу. Верди сел, чтобы оказаться к залу спиной. Сомма расположился напротив и продолжил с того места, где остановился минуту назад:

— Очень рассержен, да. Вы могли бы обратиться ко мне сами, маэстро, а не через нашего общего друга Винью… Простите. Мне одну пиццу. Маэстро, здесь отличная пицца, может, и не лучшая в Италии, у нас на Сфорца готовят лучше, но в Риме…

— Да-да, — сказал Верди, — мне тоже пиццу. И бутылку «кьянти».

Когда официант отошел, Верди сказал:

— Давайте все выясним, дорогой Сомма. Я не терплю загадок и неопределенности. Вы не хотели, чтобы ваше имя упоминалось на афише, это ваше право, здесь мне сказать нечего. Но если сотрудничество со мной стало для вас по какой-то причине неприемлемым, вы должны были сказать мне об этом прямо.

— Сотрудничество с вами, маэстро! — воскликнул Сомма. — Это были самые счастливые месяцы! И тогда, когда мы работали над «Лиром»! Я не читал новое либретто, но уверен, что стихи прекрасны, поскольку вы решили заменить ими мои, и я…

— Прошу вас! — Верди поднял обе руки, и Сомма замолчал на середине слова.

— Вы хотите сказать, — медленно, выделяя каждый слог, продолжал Верди, — что не писали ни шестьдесят строк, заказанных по моей просьбе синьором Винья…

— Нет, уверяю вас!

— …ни тех прекрасных стихов, которые я положил на музыку во втором акте, я имею в виду сцену Амелии с Ричардом, терцет и хор? Мы уже как-то обсуждали с вами эту странную историю.

— Я не писал этих стихов и никогда не посылал их вам по почте!

— Но вы согласились, что это был ваш почерк, — напомнил Верди.

— Да, — упавшим голосом сказал Сомма. — Мой. Возможно, кто-то подделал…

— Зачем? Вы адвокат, дорогой Сомма. Вы можете вообразить ситуацию, при которой хороший поэт (безусловно хороший, вы сами это признате!) подделывает почерк другого хорошего поэта и под его именем посылает мне стихи?

— Не могу, — сказал Сомма. — Но клянусь всеми святыми, маэстро, я не писал ни шестьдесят строк финала, ни дуэта, ни терцета, ни хора.

— Синьор Винья, побывав у вас, сообщал мне письмом, что вы согласились…

— Я сказал, что подумаю.

— Вы так сказали, но синьор Винья принял ваши слова за согласие и написал мне об этом, а через десять дней пришел по почте пакет от вас. Я не захватил с собой эти листы, но почерк и там, безусловно, ваш, дорогой Сомма.

— Верю, — пробормотал адвокат. — Это… Это совершенно необъяснимо. Я не знаю… Я сказал синьору Винья, что подумаю, и я действительно подумал. Я подумал, что, обращаясь ко мне через третье лицо, вы, маэстро, даете понять, что не желаете лично иметь со мной дела. Я должен был, наверно, сообщить о своем отказе синьору Винья, да, я должен был так поступить, но через неделю прочитал в газетах, что премьера назначена на семнадцатое февраля, и какой вывод я мог сделать? Конечно, тот, что вам, маэстро, оказались не нужны мои стихи, вы нашли другого поэта, и мой отказ потерял смысл!

Официант принес на подносе два больших блюда с дымящейся пиццей — на сыре лежали ломтики хорошо прожаренных томатов, и маслины, и все это было приправлено соусом, Верди вспомнил, что не ел с самого утра, Пеппина ждет его только к ужину, он сказал, что пообедает в театральном ресторане, но вместо этого, узнав от Яковаччи о том, где остановился Сомма, отправился сюда, сам не зная, что скажет адвокату при встрече.

Вино тоже оказалось прекрасным, Верди любил такие вина, сухие, но с легким привкусом едва различимой сладости — это была скорее сладость не вкусовая, а сладость внутреннего восприятия.

Несколько минут оба молча ели, не глядя друг на друга, а потом Сомма долил вина в оба бокала, поднял свой и сказал прочувствованно:

— Дорогой мой великий маэстро, любимый мой Верди, я хочу выпить за то, чтобы разъяснились все тайны и чтобы наши отношения стали опять так же чисты и прозрачны, как это вино, лучше которого нет в мире.

На глаза Верди навернулись слезы, и он отвернулся, чтобы Сомма не заметил его минутной слабости. Они выпили, и Верди сказал, подбирая слова так, чтобы не обидеть своего визави:

— Дорогой Сомма, конечно, я верю каждому вашему слову. Я никогда не считал вас способным ко лжи, тем более, что в этом не было никакого смысла. Больше всего я хотел бы видеть ваше имя на афише.

— Вы же знаете, маэстро, почему я решил…

— Да, я тоже был тогда в ужасном состоянии, я тоже хотел на все плюнуть, заплатить неустойку и никогда больше не возвращаться к этой несчастной опере. Но аббат Лукетти, ватиканский цензор, предложил компромисс, показавшийся мне спасительным. Право, дорогой Сомма, я ни на йоту не отступил от своих принципов, новые слова легли на музыку так же естественно, как снег ложится на поля ранней зимой, и место действия, характеры, вся атмосфера жизни, которую вели американские колонисты, оставаясь, по сути, европейцами до мозга костей…