их назвать нельзя ни в коем случае.

— О, — усмехнулся Сомма, — именно компромиссы с судьями, смею вас уверить, являются самыми настоящими победами в адвокатской практике. Впрочем, наш разговор не об этом, маэстро.

— Да, — кивнул Верди. — Опера… «Месть в домино», так она сейчас называется… скорее всего, пойдет в Риме, в театре «Аполло», в карнавальном сезоне.

— Скорее всего… — повторил Сомма, многозначительно подняв брови.

— Да, потому что и ватиканский цензор выдвинул свои условия. Они, конечно, далеко не такие варварские, как то, чего хотел от нас в Неаполе синьор Скотти, но тоже требуют изменений в либретто.

— Ах, — сокрушенно сказал Сомма, — какая жалость, что я не имею больше к этому тексту никакого отношения. Чья фамилия там значится на обложке?

— Как мы и договаривались — Томмазо Аннони.

— Томмазо Аннони, — повторил Сомма. — Нет, маэстро, боюсь, между нами опять возникло досадное недоразумение. Послушайте, если вы сейчас скажете, что не получили моего письма от… от какого же… да, если мне память не изменяет, то от семнадцатого марта нынешнего, пятьдесят восьмого года…

— Март, дорогой Сомма, я провел в Неаполе, — сообщил Верди, — и определенно могу вас заверить, что никаких писем от вас мне из Сант-Агаты не пересылали. Вы ведь писали по этому адресу?

— В Сант-Агату, конечно. Я знал, что вы проводите там зиму и… Дорогой маэстро, вы хотите сказать…

— Я не получал вашего письма, — с раздражением сказал Верди, и Джузеппина положила свою ладонь на его руку.

— Что же вы мне писали, синьор Сомма? — сдерживая себя, спросил Верди. — Почта сейчас работает просто отвратительно.

— Я писал, — вздохнул адвокат, — что хотел бы быть уверенным в двух вещах. Первое: опера не будет называться «Месть в домино». Вы можете назвать ее как вам будет угодно, маэстро, но это название не должно фигурировать в афишах. И второе: некий Томмазо Аннони не будет обозначен автором либретто. Пусть вообще у этого бедного текста не будет автора. Эн-Эн. Некто.

Верди долго молчал, не поднимая взгляда от своей кофейной чашки, на дне которой расползлось черное пятно гущи.

— Синьор Антонио… — начала Джузеппина, она хорошо знала характер своего Верди и легко представила себе, чем может закончиться этот неприятный разговор. Для обоих. Потом он будет жалеть. Потом он, возможно, даже напишет синьору Антонио теплое письмо с завуалированными извинениями, а сейчас, если не сгладить углы…

— Синьора Джузеппина, — сказал Сомма, — уверяю вас, маэстро прекрасно понимает мое состояние. Я адвокат, у меня практика, мне совершенно не нужен скандал, тем более связанный с миром оперы, где я всего лишь дилетант, решившийся на…

— Не нужно объяснять, синьор Антонио, — спокойным голосом, будто не он только что готов был выплеснуть на адвоката свой гнев, проговорил Верди. — Ваши побуждения мне понятны. Скажу вам больше: если бы я мог, то и свое имя снял бы с афиши этой многострадальной оперы. Даю вам слово: если дойдет до премьеры, в чем я еще не уверен, на афишах не будет ни «Мести в домино», ни имени Аннони.

— Но мой Верди, — запротестовала Джузеппина, — Яковаччи уже заказал…

— Это я улажу, дорогая, — отрезал Верди. — Синьор Антонио хочет сказать, что его инкогнито ни для кого уже не секрет, и в Венеции все знают, кто скрывается под именем Томмазо Аннони, верно?

— Да, — кивнул Сомма.

— Хорошо. Но наш взаимный договор все еще в силе, полагаю? Я бы очень не хотел отдавать текст этого замечательного либретто на растерзание другому поэту. Нет, это было бы слишком ужасно!

— Чего хочет от вас ватиканский цензор? — сухо сказал Сомма, голосом подчеркнув это «от вас» и отгородившись тем самым и от трудов своих, и от возможной славы.

— Действие оперы нужно перенести из Европы в другую часть света. Видимо, в Америке или Азии не зазорно убивать монарха, а в просвещенной Европе это невыносимо.

— В Америку! — презрительно сказал Сомма и демонстративно пожал плечами.

— В Бостон, — уточнил Верди.

— Что требуется от Аннони? — спросил Сомма. — Не то, чтобы это меня сильно интересовало…

— Нужно изменить около шестидесяти строк, синьор Антонио. Я даже готов признать, что в этом случае опера станет лучше. Да-да. Это кажется странным? Вот представьте. Америка конца позапрошлого столетия. Казалось бы, дикая страна, колонисты, готовые в любую минуту взяться за оружие. Индейцы, скальпы… Что может быть более далекого от изящного, изысканного двора европейского монарха, пусть хоть Эдуарда Английского, хоть Густава Шведского, хоть бедняги Людовика Шестнадцатого?

— Конечно, — кивнул Сомма. — Именно об этом мы с вами и говорили, маэстро, именно это я писал вам в том письме, которое вы не получили, и не писал в том письме, которое…

— Дорогой синьор Антонио, — вмешалась в разговор Джузеппина, — вы знаете, как переживал Верди по поводу этих странных писем. Он даже рычал на почтового служащего, я сама это слышала. Мы ничего не добились, нам говорили: единственное, что на полуострове работает безукоризненно, это почта!

— Готов признать, синьора Джузеппина, — сдержанно произнес Сомма, — что это так и есть. Но то письмо, которое…

— О чем вы говорите! — вспылил Верди и бросил на Джузеппину раздраженный взгляд. — Все это не имеет никакого значения! Дорогой Сомма, — Верди повернулся к адвокату всем корпусом, — за это время я прочитал множество… ну, скажем, пять или шесть… книг об этой стране, о том времени, когда американские колонисты, точнее, их наиболее зажиточная часть, люди, приехавшие из тех стран, где уже царил дух просвещения и изящных искусств… Во всех придворных театрах Европы шли оперы маэстро Монтеверди, Люлли во Франции написал «Роланда», Перселл в Англии — «Дидону и Энея», уже родились Гендель и Рамо…

— Да-да, — нетерпеливо сказал Сомма, не поняв еще, куда клонит Верди.

— Колонисты старались сохранить европейскую культуру! Они не хотели забывать своих корней. На новом месте они желали жить так, будто не уезжали из Парижа или Лондона. Или из Стокгольма, если это название вам милее, дорогой Сомма. Губернатор Бостона устраивал балы, да, и это было так же изящно и красиво, как если бы все происходило в Версале или Виндзоре. Конечно, людей было меньше… И после балов они возвращались в свои дома-крепости, зная, что им предстоит трудный день… Но интриги там плели точно такие же, как во дворце Густава, и любили эти люди с не меньшим пылом, уверяю вас. И на балах играла та же музыка. Если бы вы, ничего не зная заранее, оказались на таком балу, дорогой Сомма, то уверен, не смогли бы определить, находитесь ли в Вестминстерском замке или во дворце губернатора Бостона Ричарда Варвика.

— Вы еще скажете, маэстро, что этот Варвик был историческим лицом, — пробормотал Сомма, упорно не желая встретиться с Верди взглядами.

Верди рассмеялся и подмигнул Джузеппине: видишь, мол, он сдается, он уже готов сделать то, что от него требуется.

— Нет, дорогой синьор Антонио, — сказал Верди, — Ричард Варвик — фантазия. Но он так же живет в музыке, как его прототип король Густав. И разве в пригороде Бостона не могла обитать старая колдунья, способная напророчить все, что угодно, лишь бы в ее руке оказался тяжелый кошель со звонкой монетой? А на городском кладбище Бостона так же страшно, как на кладбище Стокгольма. И врагов у нашего Варвика наверняка не меньше, чем у короля Швеции. И для того, чтобы «Месть в домино»…

— Нет такого названия, — мрачно отрезал Сомма.

— Да-да, я помню, мы придумаем другое.

— Вы придумаете, маэстро, — Сомма все еще смотрел только на Джузеппину, по ее реакции представляя, как смотрит на него, как сердится Верди. — Извините, дорогой Верди, вам известно, как велико мое к вам уважение, и над «Лиром» я готов работать, как раньше. Но с этой оперой, как бы она ни называлась, я не хочу иметь ничего общего. Нет, нет и нет! Вокруг оперы происходят странные вещи. Написанные письма исчезают, а письма, которые никогда не были написаны, вдруг приходят с обычной почтой. Цензоры придираются к таким мелочам, на которые прежде не обращали внимания. Вы знаете, что