удостоился похвалы, но пребывал в недоумении… таком же, как сейчас.
— Странно, — сказал он. — Я прекрасно помню: это было вечером двадцатого, мы встретились с Торелли в закусочной «Монтале». Утром следующего дня я отправил вам письмо… двадцать первого.
— На письме дата — шестнадцатое, — нетерпеливо сказал Верди.
— Да, я вижу, — удрученно согласился Сомма.
— И это ваш почерк.
— Мой. Я прекрасно помню, маэстро, как писал это письмо. Двадцать первого.
— Ну, хорошо, — Верди бросил бумагу на столик, где лежали взразброску несколько исписанных листов и нотных тетрадок. — Неважно. Это совершенно неважно, дорогой Сомма. Шестнадцатого или двадцать первого.
— Важно, — неожиданно сказал Сомма и, поднявшись из кресла, обошел стоявшего на его пути Верди и взял в руки собственное письмо. — Я только что обратил внимание…
Он водил пальцами по строкам, кивал головой, а Верди стоял за его спиной и напевал под нос — точнее, мычал, как он это часто делал на репетициях — какую-то не известную Сомма мелодию, может даже из уже сочиненного, но никем еще не слышанного «Густава».
— Вот, — хмуро произнес Сомма, найдя место в тексте, — тут написано: «И я готов, дорогой маэстро, произвести в тексте либретто необходимые изменения, чтобы не столько удовлетворить требования цензуры (совершенно бессмысленные), сколько не обмануть ожиданий неаполитанской публики, которая, как я успел убедиться за несколько дней пребывания в этом городе, страстно (о да, маэстро, это слово здесь наиболее уместно) жаждет услышать новый шедевр Верди и будет не то чтобы разочарована, но скорее возбуждена настолько, что может произойти революция, если премьера не состоится в точно обозначенную дату, к которой эти безумные неаполитанцы уже начали готовиться…»
— Да-да, — Верди даже притопнул ногой от нетерпения. — Я это читал. Вы это писали, что тут…
— Я не писал этого, маэстро! — воскликнул Сомма, потрясая листком бумаги перед глазами Верди. — Не писал, нет! Только что мы говорили об этом: я не желаю участвовать в фарсе, который… Нет! Конечно, что касается публики… О, это действительно подлинное безумие! Улицы кипят! На рынке, в магазинах, в тратториях только и разговору — Верди, Верди, новая опера… Да. Но это… Я не понимаю.
— Это ваш почерк, дорогой Сомма? — Верди отнял у либреттиста бумагу, положил ее рядом с кипой лежавших на столе листов — это был текст третьего акта, написанный той же рукой, с пометками, сделанными Верди, почерк маэстро легко было отличить, он был, как изломы крепостной стены на фоне мягких изгибов течения узкой речки.
— Мой, — нервно произнес Сомма. — Если это и подделка, то очень искусная. Чрезвычайно. Но я этого не писал. Не помню точно — все-таки прошло уже три недели, — но примерно так: «Исправления, которые хочет получить этот глупец (я имею в виду цензора Скотти), человек в своем роде умный, но преданный австрийской короне настолько, что всякие споры с ним считаю бесполезными и бессмысленными»… да… «я не могу, к моему великому сожалению, в дальнейшем участвовать»… ну, и так еще: «мое имя на афише спектакля»… Я об этом тоже упомянул, для меня это важно, маэстро, я уважаемый в Венеции человек, у меня адвокатская практика, и мне может повредить… безусловно, повредит скандал, который…
— Что вы хотите сказать? — прервал Верди быструю, нервную речь Сомма. — Письмо писали не вы, послано оно было двадцать первого, а не шестнадцатого? Если все так, то очевидно, кто-то зачем-то перехватил письмо по дороге, переписал… Вы видите в этом хоть какой-то смысл, дорогой Сомма?
— Нет, не вижу, маэстро. Никакого смысла. И так точно подделать, что даже я… Вот эта завитушка, например, на букве s, это у меня с детства, ни у кого я больше… Или вот — слишком короткая черточка в q…
— Не нужно мне доказывать, — мягко сказал Верди. — Я вам верю. Я только хотел понять: зачем и кому это нужно?
— У меня только одно предположение, — Сомма пожал плечами. — Обратите внимание, маэстро. Вы сказали, что полностью закончили музыку в начале ноября.
— Начерно, — кивнул Верди. — Оркестровать я не закончил до сих пор.
— Музыку, — повторил Сомма. — То есть, если бы вы получили мое письмо… мое настоящее письмо… сразу после решения цензора…
— Безусловно, — резко сказал Верди. — Я бы не стал продолжать. Это бессмысленно.
— Вот именно. И значит, кому-то очень нужно было, чтобы вы, маэстро, все-таки закончили эту музыку, этого «Густава», и вы его закончили…
— Проделав напрасную работу, которая сейчас гроша ломаного не стоит, — отрезал Верди.
— Ваша музыка! — запротестовал Сомма.
— Кто бы ни подделал это письмо, — сказал Верди, — он или глупец, или безумец.
Сомма неожиданно зашелся в кашле, и маэстро по-дружески хлопнул адвоката по спине. Успев, видимо, подумать, пока кашель мешал ему разговаривать, адвокат заявил:
— Не кажется ли вам, маэстро, что нужно показать это странное послание бригадиру карабинеров?
— Нет, — покачал головой Верди. — Нет, дорогой Сомма. Может, в вашей Венеции карабинеры и взялись бы найти шутника, но в нашей провинции, я думаю, это станет лишь темой для пересудов. Лично мне кажется, что в шутке этой, так или иначе, виноват наш дорогой импресарио Торелли. И если искать каллиграфа, умеющего подделывать почерки, то — среди его знакомых или даже служащих театра.
— Почему вы так думаете, маэстро?
— Я спрашиваю себя: кто мог написать письмо, если не вы? Несомненно, тот, кто очень хотел бы, чтобы я как можно дольше оставался в неведении относительно распоряжения цензуры. Чтобы я закончил оперу и, следовательно, был заинтересован в ее постановке — даже ценой изменений в тексте. И синьор Торелли, не очень хорошо знакомый с моими привычками и требованиями, мог пребывать в заблуждении, что возможно оставить музыку в неприкосновенности, изменив только какие-то строфы в либретто или перенеся действие в… Лапландию или к аборигенам Новой Гвинеи!
— Бессмысленно обвинять синьора Торелли в недостойной фальсификации. Как адвокат, я разбил бы в суде доводы обвинения…
— Безусловно, и я не собираюсь судиться с синьором Торелли по этому поводу. Боюсь только, что…
Верди замолчал, потому что в комнату вошла Джузеппина. На ней было цветастое простое платье с широким подолом, в руке она держала корзинку, полную больших красных помидоров.
— Верди, — сказала она строго, — вы с синьором Антонио так кричите, что вас слышно даже на огороде, можно было подумать, вы сейчас подеретесь, и я поспешила…
— Ну что ты, Пеппина, — Верди поцеловал ее в лоб и отобрал корзинку, — мы с синьором Антонио ведем светскую беседу. Обсуждаем последнюю оперу маэстро Меркаданте. Это помидоры с первой грядки слева? — поинтересовался он.
— Справа, мой Верди, там больше солнца. Вы обсуждали «Призыв»? Ты уже прочитал клавир, который прислали со вчерашней почтой? А вы, синьор Антонио, неужели успели послушать эту оперу в «Ла Фениче»?
— Справа? Странно, — Верди не желал говорить о Меркаданте. Конечно, он не читал присланного клавира, да и не собирался этого делать. — Послушай, Пеппина, мы с синьором Антонио уже наговорились об опере, особенно… Ты знаешь о решении неаполитанского цензора? — с подозрением посмотрел на Джузеппину Верди.
— Конечно, — она пожала плечами. — Эту новость привез еще два дня назад Карло Пирелли, наш мясник, он ездил в Геную, а там, по его словам, только и говорят о…
— О том, какой это будет скандал, — мрачно заключил Верди.
— Об этом вы и спорили?
Верди и Сомма переглянулись.
— Спорили? — сказал Верди. — Нам не нужно спорить. Я не стану менять в своей музыке ни одной ноты. А синьор Сомма не изменит ни слова в своем тексте. Это решено.
— Но… — растерянно проговорила Джузеппина, — неустойка… Ты представляешь, какую сумму тебе
