храбрость и стойкость, за артистическую независимость и поражение капитализма».
13 августа был скромно отпразднован тридцатилетний юбилей Сура. Сур поблагодарил переполнявшую цирк публику за внимание к его юбилею. Артистам он заранее строго-настрого запретил делать ему какие-либо подношения. После спектакля всю труппу пригласили в буфет, где был сервирован очень скромный ужин. Юбилей прошел тепло.
24 августа над Козловом разразилась буря с ливнем. Бурей в клочья разорвало шапито цирка. Хорошо, что Сур был человек предусмотрительный и у него было запасное шапито. Все же цирк два дня приводили в порядок.
У отца грустная запись, относящаяся к этим двум свободным от работы дням: «…целый день провел дома, ибо не к кому пойти и не с кем скоротать время. Старая, но печальная правда. Все мы цари, пока цирк играет… на манеже цари, а шаг за манежем и цена нам грош».
4 сентября 1912 года мы выехали из Козлова в Серпухов. Серпухов произвел на нас прекрасное впечатление. В нем, по выражению отца, «проглядывал дух Москвы». Цирк открылся при полном сборе. Из записи отца видно, что антре «Четыре человека» принято было «восторженно». А реприза о Пуришкевиче до публики не дошла.
Я думаю, что это произошло потому, что на серпуховские фабрики, где в это время работали преимущественно женщины, газеты столичные попадали мало, а местная была реакционного направления. Про Пуришкевича могли и не знать. А реприза «Четыре человека», очень проста и потому доходчива. Отец, спрашивал, сколько у нас главных людей на свете. Я говорил:
— Не знаю.
— Не знаешь, так я скажу: четыре человека.
— Кто ж они?
— Первый человек-городской голова.
— Почему?
— Потому что он за всех думает. Второй — адвокат.
— Почему?
— Потому что он за всех врет. Третий — доктор.
— Почему?
— Потому что он всех лечит. Четвертый действительно главный— крестьянин,...
— Это почему?
— Потому что он за всех работает и платит всем.
12 сентября состоялся наш бенефис. Сбор был плохой, так как бенефис совпал с поминальным обедом по фабриканте Коншине, погибшем во время автомобильной катастрофы. Запись отца: «Нашему бенефису помешал затянувшийся до поздней ночи поминальный обед в собрании по случаю смерти фабриканта Коншина. Весь город был в трауре. Мы ходили смотреть. На фабричном дворе были сбиты столы, и для рабочих фабрики был тоже устроен обед, хотя в этот день фабрика работала».
24 сентября 1912 года мы в последний раз отработали в цирке Альберта Сура и выехали в Ригу. Провожать нас на вокзал пришла вся труппа. Пришел Сур с оркестром музыки, но жандарм на вокзале не разрешил оркестру играть, несмотря на все протесты Сура. Проводы были очень трогательные.
ГЛАВА XVI
Двадцать седьмого сентября мы приехали в Ригу. Город нас приятно поразил своей чистотой и дешевизной. Общее впечатление, что это город не русский. Когда мы с матерью попали на базар, то удивились еще больше. Чистотота, порядок образцовые. Мясо на белоснежных простынях, мясники в белых фартуках, на руках у них лаковые нарукавники, чтобы не пачкать обшлага и рукава. Крестьянки на возах с капустой, овощами и молочными продуктами в белых передниках и в шляпках. На каждом шагу будочки, но не с квасом, а с горячим кофе и булочками. Извозчики откликались только, если к ним обращались со словом «фурман». Вывески тоже не наши российские: «Казино де Пари», «Капри» и т. д. Когда же, бродя по городу, путник попадет на площадь Ратуши или на Старую рыцарскую площадь, то кажется, что ты попал в средневековый город.
Труппу Труцци подобрал прекрасную. Из наездниц были: Виктория, Калина Дюбуа, Тереза Кешмур. Из наездников — Наполеон Фабри, Вееб, Паркер, Крастон. Из клоунов — Розетти, Брасо и Фриц, Литль-Джим (маленький Джим) и Альперовы. Из акробатов — Саланди, Квясовские, Лонгфильд, турнисты — Попеску и много других.
Первое время программа строилась только на номерах. У артистов оставалось много свободного времени. Интересно было наблюдать, как труппа разделилась на две части: на иностранных и русских артистов. Первые приходили в цирк за корреспонденцией, получали ее и шли домой. В шесть часов их можно было встретить в кафе за газетами и журналами. Русские артисты с вечера, сразу после представления, забирались в ресторан и часто проводили там время до утра. До двенадцати или часу дня проводили время в цирке, потом шли спать.
Иностранцы были бережливы и расчетливы, а наши жили во всю, завязая в авансах и гуляя от получки до получки.
Вскоре Труцци отдал распоряжение поставить пантомимv «Иван и директор» при участии всего клоунского аиеамбля. Невозможно не дать описания этой пантомимы, шедшей как в самых маленьких балаганах, так и в самых больших цирках, Сюжет этой пантомимы, как мне кажется, был взят гораздо позднее театром «Семперанте» для пьесы «Гримасы». Фабула «Иван и директор» такова.
На арену выходит человек и заявляет, что он антрепренер и открывает кафешантан. Он дал анонс в газеты и ангажирует артистов. Антрепренер садится за стол. Появляется потертого вида субъект с чайником в руке, похожий Аркашку из «Леса». Он предлагает свои услуги в качестве артиста-певца. Но ни голоса, ни вида артистического у него нет. Антрепренер приглашает его на место швейцара. Тот соглашается и начинает встречать артистов. Сначала по его утрированному поведению его принимают за директора, но настоящий директор одергивает его и ставит на место. Все сценки найма артистов очень смешны и проходят необычайно живо и весело, Пантомима, идущая под сплошной хохот, заканчивается танцами. Это одна из первых разговорных пантом, появившаяся в цирке. При хорошей сыгранности артистов она вполне заслуженно пользовалась успехом и не сходила долгое время с программы цирков. Залог успеха — отличное исполнение ролей директора и Ивана. Обычно главные роли исполняли два клоуна, работавшие вместе.
В Риге пантомима прошла двадцать раз подряд. Труцци был так доволен, что специально пришел в клоунскую уборную благодарить исполнителей-клоунов. Это с ним бывало редко.
30 октября отец записывает: «В цирке Содом и Гомора. Труцци обалдел. Всему виною внезапно приехавший в цирк первый раз губернатор. Труцци совсем с ума сошел. Пятнадцать раз менял программу. Бегал по всему цирку, как бешеный волк, и на всех рычал, как зверь. Словом — весело».
Вскоре мы начали сразу репетировать две пантомимы «Собор Парижской богоматери» и «Тысяча и одна ночь». Репетиции шли с часу до пяти вечера. Таких строгостей, как у Труцци, во время репетиций я нигде не видал. Занят или не занят артист в пантомиме, — все равно на репетиции он обязан присутствовать. Всяческие разговоры были в это время запрещены, с балетными артистами мы, другие артисты, вообще не имели права разговаривать.
Как-то раз я зашел в дамскую уборную после репетиции. Кто-то это видел и сказал Рудольфо Труцци.
