турник, и на этом турнике все четверо проделывали одновременно очень сложные эволюции. Работали они так ритмично и в такт, что казались заводными.

Таков был цирк Никитиных.

Вскоре труппу разделили. В Царицын поехал Петр, а Аким остался в Астрахани. Начались гастроли. Странно теперь вспомнить, что в третьем отделении показывали «туманные картины». Полотно смачивали водой, и на нем отпечатлевались разные виды, раскрашенные картинки и т. д. Под конец показывали карикатуры. Через несколько дней в программу ставили «живые-картины» и показывали приблизительно то же самое.

Из гастролеров Наибольшим успехом пользовался Норман с живыми слонами. Когда их проводили по городу, то весь город был на ногах, и сборы были обеспечены. Лучшим номером Нормана была «Англо- Бурская война». Слоны стреляли из пушек, покрывали флагами убитого командира и уносили его с арены: двое поднимали его хоботами за голову, а третий брал за ноги. Слоны засыпали в лагере и поднимались по тревоге. Самый маленький слон Беби хромал, и, когда уносили убитого командира, он брал большого слона за хвост и, прихрамывая, уходил с арены.

Интереснее всего было наблюдать слонов не на арене, а во время купанья в реке Балде. Они выражали свою радость криком, пускали из хобота вверх фонтаны воды и Норману большого труда стоило увести их обратно в цирк.

Норман дружил с отцом, часто обедал у нас. Я встречался с ним и позднее. Меня интересовало, как такая махина подчиняется воле человека. Норман рассказал мне, что у индусов существует поверье, будто слон видит все в увеличенном виде. Поэтому он боится всего, боится и человека. Слон никогда не сделает человеку плохого, если его не дразнить. Он — очень добродушное животное. Я любил слонов, и часто на репетиции Норман сажал меня на слона. Я любил также наблюдать, как они едят. Слон никогда не вырвет пищу у другого слона. Они соблюдают во время еды порядок. Но съесть слон может все, что попадется, все, что он может достать хоботом: ботинки, пиджак, тряпки — все отправляется тотчас в рот; слон стоит и, качаясь, жует. Они съедали по пятнадцати пудов сена, выпивали по тридцати ведер воды.

Как-то в Астрахани привезли в цирк свежее сено на корм слонам и после представления положили им это сено на ночь. Кучера напоили животных и пошли спать. Вдруг среди ночи — рев. Пока прибежали служащие, слоны сорвались с цепей, выбили заднюю стену своего помещения, выбежали в сад, стали там буйствовать, переворачивая и ломая все, что попадалось на пути, затем бросились к реке. За садом был маленький базарчик — десяток ларьков, в которых торговки под наблюдением сторожа оставляли на ночь свои товары. Слоны снесли и разбросали все ларьки. Тащили и пожирали булки, огурцы, помидоры. С ними ничего нельзя было поделать, пока не прибежал Норман. Несмотря на раннее утро, собралась огромная толпа народу. Норман повел слонов к цирку. Только он хотел ввести их в помещение, как они подняли такой рев, что публика от страха пустилась врассыпную. Ввести слонов в помещение не удалось до тех пор, пока оттуда не убрали все сено. Норман объяснил, что в сене, очевидно, была мышь. Мыши нагоняют на слонов панический страх: огромное животное боится, как бы мышь не залезла к нему в хобот. Несколько дней слонов пришлось кормить другой пищей, потому что от сена они приходили в беспокойство и начинали реветь.

Из Астрахани часть труппы, в которую попали и мы, поехала в Нижний Новгород. Эта поездка считалась справедливо одной из лучших. Сняли целый пароход, на который погрузился только цирк. Первый и второй класс занимали артисты, третий класс — служащие. Внизу помещались животные. С труппой поехали Аким Александрович и Юлия Михайловна. Нам, детям, было раздолье на пароходе. Взрослые играли в карты, лото, шашки. На нас не обращали вниманиями, и десять дней на полной свободе мы плыли по широкой в нижнем своем течении Волге. Для нас это был настоящий праздник.

На пароходе репетиционная работа продолжалась.

В Нижнем мы подъехали к Сибирской пристани. Оттуда до цирка, расположенного на Самокатской площади, было рукой подать. За мирком была снята гостиница специально для артистов. Из номеров был ход прямо в цирк. Направо от цирка живописно раскинулись балаганы, карусели, качели, панорамы и силомеры. Все это было уже готово для принятия публики, но закрыто до того момента, как будет поднят ярмарочный флаг. Пока же была разрешена только торговля съестными продуктами.

За цирком находилась специальная ярмарочная пожарная команда. За ней ряды с пышками и пельменями.

Поднятие флага происходило при большом стечении народа у главного здания ярмарки на площади. Когда после торжественного молебна флаг поднимали, ярмарка считалась открытой. Купцы тоже служили молебны по своим лавкам, молясь, чтобы бог помог им сбыть залежалый, а подчас и гнилой товар.

С момента поднятия флага на ярмарке жизнь кипела ключом. Больше месяца площадь была настоящим бедламом, в котором одни наживались, другие разорялись, одни обманывали, другие давали себя обманывать. Вся ярмарка была сплошным обманом. Угар, шум, гам с шести часов утра и до часа ночи — голова шла кругом. Первое время по приезде слушаешь, лежа в кровати, нестройный гул голосов, грохот оркестров и никак не можешь уснуть.

Уедешь из Нижнего, и все тебя преследуют фальшивые звуки балаганных оркестров, шум и гам Ярмарки, прорывающиеся сквозь них выкрики: –«Квасу!.. Квасу!..» «Заходи! вот она…» «Пышки горячие!.. Пышки!» «Хороши пельмени!..»

Из окон нашей гостиницы виден был весь Самокат: балаганы, толпы народа вокруг них, все веселье Нижегородской ярмарки.

Ночью Самокат затихал, но зато то тут, то там раздавались свистки городовых и крики: «Держи, лови, лови!.. Украли!.. Бей!.. Убил!.. Держи — убил…» Или душераздирающий женский крик и плач и заборная ругань из Азиатского переулка, находившегося налево от цирка.

Казалось, все зверское, дикое и подлое, что есть на Руси, собралось здесь.

Афера, воровство, разврат, убийство и тут же монашенка, собирающая на построение «храма божьего».

Но самое печальное, что тут же вертелись, все видели и слышали дети. Ярмарка кишмя кишела детьми от грудного возраста у матерей на руках до подростков. Только теперь я понимаю, какое разлагающее влияние имела на детей ярмарка.

Мы, дети, играли в Азиатский переулок. Девочки подмазывали щеки и губы, подводили брови и зазывали нас, мальчиков, в «свой дом». Мы же спрашивали: «Сколько?» — «Рубль». — «Нет, полтинник».

Нас выдрали за эту игру, а мы не могли понять, за что нас дерут: ведь все это мы слышали из окон гостиницы.

Балаганов на ярмарке было очень много, хоть отбавляй. Но веселье ярмарочное было какое-то невеселое, напускное, под хмельком, под лузг и щелканье семячек. Пьяная ругань звучала сильнее, чем звуки оркестра, и самое «веселое» было, когда вдребезги пьяный муж лупцевал жену или жена била мужа, вытаскивая его из кабака. А кабаки стояли на каждом шагу. Подростки и те напивались пьяными.

Эту жуткую и омерзительную картину называли «ярмарочным весельем».

Можно было встретить не только в Азиатском переулке, но и в любом месте ярмарки проституток в таком возрасте, что им бы еще в куклы играть. А они ходят накрашенные, в ярких платьях и ведут себя циничнее и вульгарнее, чем взрослые.