все обернется; радоваться нужно уже сейчас. Похоже, Эльвира была права: надо быть не просто храброй, а очень храброй и всегда готовой вступить в схватку с превосходящими силами противника.

В тот день мы поссорились и расстались, очень недовольные друг другом, но прошло каких-то две недели, и Уберто Наранхо вновь приехал ко мне как ни в чем не бывало; я поняла, что ждала его, как всегда скучая ничуть не меньше, чем обычно.

Резкий рост активности партизанских отрядов заставил Рольфа Карле вернуться в страну откуда-то из-за границы.

— Считай, что на некоторое время турпоездки по миру закончились, — сообщил ему сидевший за директорским столом Аравена.

За последнее время немолодой уже журналист сильно располнел, у него стало пошаливать сердце, и он был вынужден ограничить себя в привычных удовольствиях. Из всех радостей жизни ему остались доступны лишь хороший стол, неизменные сигары и игриво-похотливый взгляд на восхитительные и, увы, ставшие теперь неприкасаемыми филейные части дочек дяди Руперта, чей пансион в колонии он продолжал посещать с завидной регулярностью. Впрочем, ограничения, наложенные возрастом и болезнями, ни в коей мере не снизили его профессиональной активности и интереса к событиям, происходившим в стране.

— Наши партизаны — герильясы — что-то совсем расшалились; настало время выяснить, что происходит на самом деле, особенно в провинции. Вся информация, которая к нам поступает, проходит жесткую цензуру, правительство, сам понимаешь, врет, да и подпольные радиостанции партизан ему не уступают. Я хочу знать, сколько бойцов действительно ведет войну там, в горах, какое у них оружие, кто их поддерживает и, наконец, какие у них планы. В общем, я хочу знать о них все.

— Я не смогу дать такую информацию в открытом эфире.

— Рольф, нам просто нужно знать, что творится в нашей же стране. Пойми, на первый взгляд эти ребята кажутся горсткой безумцев, и, по правде говоря, я разделяю данную точку зрения; но кто его знает, может, у нас под носом рождается вторая Сьерра-Маэстра с ее героями.[28]

— А что бы вы сделали, если бы дело обернулось именно так?

— Ничего. Наша роль состоит не в том, чтобы изменять ход истории, мы должны просто регистрировать все, что происходит вокруг.

— По-моему, во времена Генерала у вас была другая точка зрения.

— Возраст, мой дорогой. С годами человек учится и, если повезет, становится мудрее. Ладно, собирайся, бери камеру и отправляйся снимать фильм.

— Ничего себе задание. Никто же не позволит мне снимать в этих горных лагерях.

— Да, дело деликатное, но поэтому я и обратился к тебе, а не к кому-либо другому. Несколько лет назад ты ведь уже связывался с ними и даже бывал на их базах. Как, кстати, звали того парня, который тебя так поразил?

— Уберто Наранхо.

— Сможешь снова вступить с ним в контакт?

— Не знаю, может, его уже и в живых нет; говорят, в последнее время правительственные войска сильно потрепали их отряды, а из тех, кто не погиб в боях, чуть ли не половина дезертировала. Но в любом случае эта тема мне интересна. Посмотрим, может, что-нибудь и получится.

Уберто Наранхо не погиб и не дезертировал, просто к тому времени люди, общавшиеся с ним постоянно, уже успели забыть его настоящее имя. Теперь его называли команданте Рохелио. Годы войны он провел, казалось, не снимая армейских ботинок, не выпуская из рук оружия и не смыкая глаз, чтобы видеть все вокруг до самого горизонта и даже дальше. Его жизнь была сплошным потоком насилия, в котором лишь иногда встречались островки радостной эйфории и возвышенных чувств. Всякий раз, когда в лагерь прибывала группа новых бойцов, сердце начинало стучать у него в груди, как у жениха, которому наконец позволили остаться наедине с невестой. Он выходил встречать новобранцев к границе лагеря, — они уже ждали его, выстроившись шеренгой по приказу командира группы, который и привел их в лагерь; веселые, полные революционной пылкости и оптимизма, к этому времени они успевали заработать лишь первые волдыри на руках — до настоящих мозолей им было еще очень далеко; несмотря на марш-бросок через горы, они оставались какими-то неестественно чистыми для этих мест, с них еще не сошел городской лоск, усталость еще не могла согнать с их лиц улыбки и погасить задорные искорки в глазах. Эти парни были его младшими братьями, его детьми, они пришли к нему, чтобы сражаться вместе с ним, и с этого мгновения он отвечал за все, что происходило в их жизни, и за саму их жизнь. Он, только он нес ответственность за их моральный дух и за то, чтобы они смогли выжить в любом бою, в противостоянии с любым противником; под его руководством они должны были стать крепкими, как гранит, храбрыми, как львы, хитрыми, ловкими и упорными; их было мало, и потому каждый должен был стать таким бойцом, который стоит сотни солдат. Хорошо, что они здесь, думал он, и у него перехватывало дыхание. Сунув руки в карманы, он демонстративно небрежным и даже безразличным тоном приветствовал своих новых товарищей и произносил перед ними свою первую речь, короткую, всего три-четыре сухие фразы, — в общем, делал все, чтобы скрыть чувства, пылавшие в такие минуты в его душе.

Он очень любил посидеть со своими бойцами вечерком у костра, — конечно, когда это позволяли условия. Отряд вообще редко задерживался надолго на одном месте, бойцы должны были знать горы как свои пять пальцев, чувствовать себя здесь как рыба в воде, ориентироваться в самых непроходимых джунглях. Для этого, гласили инструкции, требуется постоянно перемещаться по контролируемой отрядом территории; когда же выпадали редкие дни затишья, когда можно было перевести дух, бойцы пели, играли в карты, слушали музыку по радио — в общем, отдыхали, как все нормальные люди. Время от времени команданте должен был выбираться в город, чтобы повидаться со своими связными и информаторами; он шел по улицам столицы, делая вид, что он такой же, как все, что ничем не отличается от любого городского жителя; он вдыхал и заново узнавал уже подзабытые запахи еды, готовившейся в кафе и ресторанах, выхлопных газов, мусора на помойках, новыми глазами смотрел на детей, на женщин, спешивших куда-то по своим делам, на бродячих собак, на все, что происходило в городе; при этом нужно было следить за собой, делать вид, что все это ты видишь ежедневно и ничем не отличаешься от толпы, ничего не боишься, что за тобой никто не следит и никто не преследует. Время от времени его взгляд натыкался на имя команданте Рохелио, напечатанное большими черными буквами на развешанных по стенам плакатах; увидев себя символически распятым на очередной городской стене, он испытывал одновременно и страх, и гордость, в полной мере осознавая, что его жизнь не похожа на жизнь других, что он не обыватель, а боец.

По большей части партизанские отряды получали пополнение из университета, но Рольф Карле понимал, что ему не стоит даже пытаться попасть в одну из групп новобранцев. Слишком часто его лицо появлялось в выпусках новостей на экране телевизора, и слишком хорошо знали его по всей стране. Он вспомнил о человеке, через которого в свое время наладил контакт с партизанами и который организовал ему первое интервью с Уберто Наранхо; это было еще на заре революционной борьбы, и он не был уверен, что найдет того человека на старом месте, но он все же заглянул в один небольшой ресторанчик, прошел на кухню и, к немалому своему удивлению и удовольствию, обнаружил, что его посредник по прозвищу Негро все так же работает поваром, все так же весел и остроумен, хотя и успел постареть за прошедшие годы. Они пожали друг другу руки, но Рольф тотчас же понял, что разговор будет не из легких и доверие собеседника и его скрывающихся в подполье друзей придется завоевывать заново. Времена изменились, и с повстанцами теперь боролись настоящие профессионалы своего дела; государство прибегало к самым жестким мерам, чтобы подавить герилью,[29] которая была уже не романтической иллюзией юношей-идеалистов, жаждавших изменить весь мир, а отчаянной, жестокой и беспощадной борьбой, ставшей для них и профессией, и образом жизни. Рольф Карле осторожно, тщательно подбирая слова, перешел к интересовавшему его делу.

— Я к этому никакого отношения не имею, — ответил Негро.

— Я не стукач и никогда им не был. Я ни на кого не донес ни когда мы виделись в первый раз, ни