покормить ее хотя бы с ложечки, но у меня самой подкашивались ноги и дрожали руки, и в итоге я еще на кухне перевернула тарелку и пролила суп на пол. Вскоре стало ясно, что нам с хозяйкой в тот день будет не до еды: так и не придя в себя после ночи ожидания, она встала с постели, но не смогла даже выйти из комнаты; она раскачивалась из стороны в сторону с закрытыми глазами и что-то монотонно бормотала себе под нос. Неожиданно это неразборчивое бормотание сменилось пронзительным жалобным криком, похожим на плач раненой сирены.

— Успокойтесь! Камаль не вернется. Если вы не можете без него жить, отправляйтесь его искать. Любого человека можно разыскать, если очень хотеть. Другого способа нет. Вы меня слышите, сеньора? — От страха я даже схватила ее за плечи и несколько раз сильно тряхнула; мне хотелось вывести хозяйку из ее мучительного состояния.

Зулема мне не ответила; в тот день у нее частично отшибло память, по крайней мере испанский она забыла начисто, и больше никто не слышал от нее ни слова на этом языке. В конце концов мне удалось снова уложить ее в постель, и, когда она успокоилась, я прилегла рядом с ней, напряженно прислушиваясь к ее дыханию. В итоге мы так и уснули, прижавшись друг к другу, обе — каждая по-своему — измученные и выбившиеся из сил. Такими нас и увидел Риад Халаби, когда вернулся домой вскоре после полуночи. Его фургончик был доверху набит новыми товарами для магазина, а кроме того, он, как человек заботливый, не забыл про подарки для своих близких: жене он привез кольцо с топазом, мне — платье из органзы, а Камалю — две рубашки.

— Что у вас тут случилось? — не на шутку испуганный повисшей в доме печалью и предчувствием несчастья, спросил он.

— Камаль ушел, — не без труда пробормотала я.

— Как ушел? Куда?

— Не знаю.

— Он же мой гость, он не может уйти просто так, не предупредив меня, не попрощавшись…

— Зулеме очень плохо.

— Похоже, тебе еще хуже, дочка. У тебя, наверное, температура.

Он укутал меня как можно теплее, и мне полегчало: вместе с потом из меня вышел страх, лихорадка унялась, температура спала, появился аппетит; что же касается Зулемы, то стало понятно, что ее болезнь куда серьезнее и излечиться от нее будет не так просто. Заболела она от любви — это было понятно всем, за исключением ее мужа; он не желал этого понимать и видеть, он отказывался связывать внезапное исчезновение Камаля с болезнью своей жены. Он не спрашивал, что случилось в его отсутствие, наверное, потому, что догадывался, каким будет ответ, но одно дело — догадываться, а другое — знать. Добейся он от кого-нибудь подтверждения правильности своих предположений, и ему пришлось бы мстить как изменнице-жене, так и предателю-родственнику, а он, как можно догадаться, был слишком жалостлив и мягкосердечен — ему совсем не хотелось отрезать жене груди, а затем разыскивать ее любовника хоть на другом конце света, чтобы отрезать ему гениталии и засунуть в рот, как того требовали традиции предков.

Зулема внешне успокоилась и вела себя еще тише, чем прежде: она почти все время молчала, иногда плакала и полностью потеряла интерес к еде, к радио и даже к подаркам мужа. Она стала худеть, а через три недели ее кожа приобрела оттенок сепии, словно от самой Зулемы осталась лишь фотография, сделанная давно, еще в прошлом веке. Единственное, что могло вызвать у нее сильную реакцию, — это присутствие Риада Халаби и любая его попытка как-то пожалеть и приласкать ее. Она отскакивала, словно ошпаренная, и взгляд ее в эти секунды выражал лишь одно чувство — ненависть. Мне пришлось на некоторое время прервать занятия у учительницы Инес, и я практически перестала появляться в магазине; не возобновились и былые еженедельные походы в кино, и все потому, что я не могла даже на шаг отойти от хозяйки: весь день и большую часть ночи я проводила рядом с ней. Риад Халаби даже нанял двух продавщиц, чтобы убираться в «Жемчужине Востока» и стоять за прилавком. Единственное хорошее воспоминание об этом периоде моей жизни связано с тем, что именно в те дни хозяин вновь вспомнил о моем существовании и стал относиться ко мне как прежде, до приезда Камаля; он снова просил меня почитать ему вслух, рассказать придуманную мной сказку, мы снова играли в домино, и он опять поддавался, чтобы я ощутила радость выигрыша. Несмотря на тягостную атмосферу в доме, мы вдвоем даже находили поводы, чтобы иногда посмеяться.

Прошло несколько месяцев, а в состоянии больной не наступило никакого улучшения. Жители Аква- Санты и окрестных деревушек интересовались ее здоровьем, и через некоторое время каждый из них считал своим долгом принести либо рецепт, либо уже готовое целительное снадобье: целый веник из веток руты, из которого можно сделать чудодейственный настой, какой-нибудь сироп, которым обычно лечат впавших в депрессию, витамины в таблетках или хотя бы куриный бульон. Естественно, все это делалось вовсе не из сочувствия к заносчивой и нелюдимой иностранке, а из доброго отношения к турку. Надо бы показать ее специалисту, поговаривали соседи, и в один прекрасный день привели к нам в дом какую-то странную неразговорчивую крестьянку из далекой деревни, которая, выкурив трубку над постелью, разогнала табачный дым по комнате и без долгих размышлений вынесла свой вердикт: у пациентки нет симптомов ни одной известной науке болезни, а ее плохое самочувствие — следствие затянувшегося приступа любовной тоски.

— Это она по своей семье скучает, очень уж родителей любит, — пояснил присутствовавшим при консультации соседям муж больной, а затем вежливо, но настойчиво выпроводил индианку из дому, пока она не произнесла слов, которые бы опозорили его как обманутого мужа.

От Камаля не было никаких известий. Риад Халаби больше никогда не вспоминал о нем, и по молчаливому сагласию мы не произносили его имени в нашем доме: слишком уж черной неблагодарностью он расплатился за то, что его приняли как родного.

Рольф Карле начал работать с сеньором Аравеной в тот самый год и месяц, когда русские запустили в космос собаку, засунутую в какую-то герметически запаянную капсулу.

— Советы, чего от них ждать, у них даже к животным никакого сочувствия! — разгневанно воскликнул дядя Руперт, узнав эту новость.

— Ну не кипятись ты… В конце концов, это самая обыкновенная дворняжка без всякой родословной, — заметила тетя Бургель, не отрывая взгляда от сооружаемого на кухонном столе кулинарного чуда под названием «домашнее пирожное».

Это безответственное и непродуманное заявление супруги привело немолодую пару к страшной ссоре, одной из самых серьезных за все время их семейной жизни. Проругались они целый день — это была пятница, — осыпая друг друга проклятиями и высказывая упреки, накопившиеся за тридцать лет совместного существования. Так, например, помимо прочих неприятных и неожиданных слов, дядя Руперт услышал, что, оказывается, его жена терпеть не может собак и испытывает стойкое отвращение к тому, что она сама и вся ее семья занимаются разведением, выращиванием и продажей этих тварей. Оказалось, что она спит и видит, как чертовы полицейские овчарки, все как одна, подхватывают чумку и стройными шеренгами отправляются к чертям собачьим. После этого Бургель не без удивления узнала, что ее муж был в курсе насчет одного неприглядного и аморального поступка, совершенного ею в молодости, а молчал об этом лишь потому, что хотел сохранить мир в семье. В общем, наговорили они друг другу много такого, о чем лучше было бы каждому не знать, и в конце концов выдохлись. На следующий день, в субботу, Рольф, как обычно, приехал в колонию и обнаружил, что дом заперт; первым делом он подумал, что вся семья подхватила азиатский грипп, который свирепствовал в стране как раз в те годы и унес множество жизней. Он, когда обнаружил тетю Бургель живой, хотя и не совсем здоровой, вздохнул с облегчением. Она лежала в спальне на кровати с компрессом из базилика; дядя Руперт, как выяснилось, сжигаемый обидой и злостью на супругу, заперся в мастерской — естественно, вместе со своими псами-производителями и четырнадцатью недавно родившимися племенными щенками — и стал методично разбивать молотком все собранные и приготовленные для продажи часы с кукушкой. Глаза у обеих кузин были красные и