комнате.
Ночью Альба услышала, как она ходит по кухне, и подумала, что голод сильнее головной боли. Альба эти два дня бродила по дому в полном отчаянии, просматривая книги из туннеля Хайме и свой собственный письменный стол, уничтожая все, что могло их скомпрометировать. Это было похоже на святотатство, она была уверена, что когда ее дядя вернется, то страшно рассердится и перестанет ей доверять. Она уничтожила записные книжки с номерами телефонов друзей, самые прекрасные любовные письма и даже фотографии Мигеля. Прислуга, безразличная и скучающая, пекла пироги, в то время как кухарка непрестанно плакала и с нетерпением ждала минуты, когда можно будет пойти к мужу, с которым она не могла связаться.
Когда на несколько часов сняли запрет, чтобы дать людям возможность купить продукты, Бланка с удивлением обнаружила, что магазины, которые были пусты в течение трех лет, ломятся от продуктов и что словно по мановению волшебной палочки заполнились витрины. Она увидела груды цыплят и прочую роскошь и могла купить все, что пожелала, несмотря на то, что продукты стали теперь в три раза дороже, так как объявили свободные цены. Она заметила, что многие люди смотрят на цыплят с любопытством, словно никогда их не видели. Покупали их немногие, потому что нечем было платить. Через три дня в магазинах города стоял тяжелый запах тухлятины.
Солдаты лихорадочно патрулировали улицы города, их бурно приветствовали те, кто ждал свержения правительства. Иные из граждан, осмелевших благодаря насилию этих дней, задерживали длинноволосых и бородатых мужчин, что расценивалось как признак мятежного духа, и останавливали женщин, одетых в брюки, чтобы укоротить их ножницами. Они ощущали себя ответственными за наведение порядка, выступали приверженцами морали и скромности. Новые власти сообщили, что не имеют к этим действиям никакого отношения, что никогда не отдавали приказ стричь бороды или укорачивать брюки. Возможно, это устроили коммунисты, переодетые солдатами, в стремлении подорвать авторитет Вооруженных сил и заставить граждан ненавидеть их, ибо законом бороды и брюки не запрещены, но, конечно же, мужчинам лучше быть хорошо выбритыми и коротко подстриженными, а женщинам носить платья.
Прошел слух, что Президента нет в живых, и никто не поверил официальной версии о самоубийстве.
Я ждал, пока все успокоится. Спустя три дня после военного переворота я поехал на машине конгресса в Министерство обороны, удивляясь, что меня не разыскивают и не приглашают работать в новом правительстве. Все знают, что я был главным врагом марксистов, первым, кто противился коммунистической диктатуре и осмелился всенародно заявить, что только военные могут помешать стране попасть в когти левых. Кроме того, ведь именно я установил все связи с высшим военным командованием, я осуществлял контакты с гринго и благодаря мне и деньгам было куплено оружие. В конце концов, я рисковал больше, чем кто бы то ни было. В моем возрасте политические амбиции ни к чему. Но я один из немногих, кто может дать дельный совет, потому что долгое время я занимал различные посты и знаю лучше других, что нужно этой стране. Без настоящих советников, честных и опытных, на что способны вновь испеченные полковники? Только на безрассудства. Они, не дай Бог, позволят себя обмануть ловким людям, которые пользуются обстоятельствами, чтобы набить карманы, а ведь в действительности так и происходит. Мы не сомневались, что вмешательство Вооруженных сил было необходимым шагом к возвращению здоровой демократии, поэтому мне казалось таким важным сотрудничество с властями.
Когда я приехал в Министерство обороны, меня удивило, что здание превратилось в помойку. Дежурные вытирали полы мокрыми тряпками, стены были изрешечены пулями и всюду бегали пригнувшиеся военные, будто находились на поле битвы или ждали, что неожиданно на них нападет враг. Я вынужден был прождать почти три часа, прежде чем меня принял офицер. Сперва я подумал, что в этом хаосе он меня не узнал и потому вел разговор так непочтительно, но потом я понял, в чем дело. Офицер жевал смазанный жиром бутерброд, водрузив ноги на письменный стол, он был плохо выбрит, гимнастерка была расстегнута. Он не дал мне времени спросить о моем сыне Хайме, даже поблагодарить за смелые действия солдат, которые спасли родину, он только попросил у меня ключи от машины, объясняя это тем, что деятельность конгресса прекращена и льготы для конгрессменов недействительны. Я ужаснулся. Было очевидно, что они не намерены снова открыть двери конгресса, как мы ожидали. Он попросил меня, — это прозвучало как просьба, а не приказ, — посетить на следующий день собор в одиннадцать утра и присутствовать на торжественной службе: родина возблагодарит Бога за победу над коммунизмом.
— Это правда, что Президент покончил с собой? — спросил я.
— Он ушел, — ответил он мне. — Ушел? Куда?
— Не куда, а как. Истекая кровью! — засмеялся другой.
Я вышел на улицу в замешательстве, опершись на руку моего шофера. Не было возможности вернуться домой, потому что не ходили ни такси, ни автобусы, а я уже достиг того возраста, когда трудно шагать пешком. К счастью, проехал какой-то джип, и карабинеры меня узнали. Меня легко узнать, как говорит моя внучка Альба, потому что ни с кем нельзя спутать мрачного старого ворона, вечно одетого в траур, с серебряной тростью в руках.
— Садитесь, сенатор, — предложил лейтенант. Нам помогли забраться в машину. Карабинеры выглядели усталыми, и было ясно, что они уже три дня патрулируют город без сна, держась на черном кофе и таблетках.
— Было сопротивление в рабочих поселках или в индустриальных районах? — спросил я.
— Совсем незначительное. Люди спокойны, — ответил лейтенант. — Надеюсь, что обстановка быстро нормализуется, сенатор. Нам это не по душе, грязная работа.
— Не говорите так, дружище. Если бы вы не опередили коммунистов, они сами нанесли бы удар, и сейчас вы, я и еще пятьдесят тысяч человек были бы мертвы. Вы знали, что у них имелся план установить свою диктатуру?
— Это нам говорили. Но в поселке, где я живу, многих арестовали. Мои соседи смотрят на меня с подозрением. С другими ребятами происходит то же самое. Но нужно выполнять приказы. Родина — первое дело, правда же?
— Конечно. Я тоже сожалею, что так произошло, лейтенант. Но другого выхода не было. Режим подгнил. Что было бы со страной, если бы вы не взялись за оружие?
В глубине души, тем не менее, я не был уверен в этом. У меня появилось предчувствие, что события разворачиваются не так, как мы планировали, и что ситуация выходит из-под контроля. Однако в тот момент я унял свое беспокойство, рассудив, что три дня недостаточно для того, чтобы навести порядок в стране и что, возможно, грубый офицер, который принял меня в Министерстве обороны, представляет собой незначительное меньшинство в рядах Вооруженных сил. Большинство же состоит вот из таких честных малых, как этот лейтенант, что доставил меня домой. Я надеялся, что вскоре восстановят порядок, и, когда спадет напряжение первых дней, я свяжусь с каким-нибудь высокопоставленным лицом в новом правительстве. Я пожалел, что не направился прямо к генералу Уртадо, но я не сделал этого, признаюсь, из гордости, потому что скорее он должен был бы найти меня, а не я его.
О смерти своего сына Хайме я узнал только две недели спустя, когда прошла эйфория победы и все стали считать погибших и пропавших без вести. Однажды в воскресенье в дом тайно явился какой-то солдат и рассказал на кухне Бланке о том, что он видел в Министерстве обороны и что знал о взорванных телах.
— Доктор дель Валье спас жизнь моей матери, — произнес солдат, смотря в пол, держа каску в руке. — Поэтому я пришел сообщить вам, как его убили.
Бланка позвала меня, чтобы я услышал рассказ солдата, но я не поверил этому. Я сказал, что солдат ошибся, что это был не Хайме, а другой человек, которого тот видел в котельной, потому что Хайме нечего было делать в президентском Дворце в день военного путча. Я был уверен, что мой сын перешел границу через какой-нибудь перевал или скрылся в посольстве, разумеется, в том случае, если бы его преследовали. Кроме того, его имя не появилось ни в одном из списков, опубликованных властями, поэтому я решил, что о Хайме не стоит беспокоиться.
Прошло много времени, несколько месяцев, прежде чем я понял, что солдат говорил тогда правду. В бреду одиночества я ждал своего сына, сидя в кресле, в библиотеке, уставившись на порог дома, мысленно зовя его, так же, как звал Клару. Я столько звал его, что в конце концов стал его видеть, но он мерещился
