не мешала мне выплакать все несчастья моих одиноких дней, а потом помогла выйти из ванны, заботливо, точно мать, вытерла, сделала массаж, отчего я стал мягким, как приготовленное к выпечке тесто, и укрыла меня, когда я задремал в постели. Она поцеловала меня в лоб и вышла на цыпочках.

— Кто же эта Клара? — услышал я ее шепот, когда она уходила.

Альбе было почти восемнадцать, когда она окончательно рассталась с детством. В какой-то момент, почувствовав себя женщиной, она заперлась в своей старой комнате, где все еще сохранялась настенная живопись, которой она начала заниматься много лет назад. Она поискала старые банки с красками и нашла немного еще не засохшей белой и красной, осторожно смешала их и нарисовала огромное розовое сердце на последнем свободном куске стены. Она была влюблена. Потом она выбросила на помойку банки и кисточки и долго сидела, рассматривая рисунки и вспоминая свои печали и радости. Она поняла, что все это время была счастлива, и со вздохом попрощалась с детством.

В том году многое изменилось в ее жизни. Она закончила колледж и решила изучать философию, ради удовольствия, и музыку — поступая наперекор деду, который рассматривал искусство как пустое времяпрепровождение и неустанно проповедовал преимущества свободных или связанных с наукой профессий. Он настраивал ее против любви и замужества с тем же упорством, с каким уговаривал Хайме найти себе достойную невесту и жениться, потому что тот все еще оставался холостяком. Он говорил, что мужчине нужно быть женатым, в то время как женщины, подобные Альбе, всегда в замужестве многое теряют. Проповеди дедушки мгновенно испарились, едва Альба впервые увидела Мигеля памятным дождливым днем в кафе университета.

На его бледном лице лихорадочно горели глаза. Он был одет в выцветшие брюки и шахтерские сапоги. Мигель был студентом последнего года обучения на факультете права. Он считался руководителем левых и был одержим самой неуправляемой страстью — поиском справедливости. Это не помешало ему почувствовать, что Альба наблюдает за ним. Он поднял глаза, и взгляды их соединились. В ослеплении они смотрели друг на друга, и с этого момента искали любой предлог, чтобы встретиться в аллеях парка, где гуляли с ворохом книг или тащили тяжелую виолончель Альбы. С первой же встречи она заметила, что он носил на рукаве маленький значок: поднятая рука со сжатым кулаком. Альба решила не признаваться, что она внучка Эстебана Труэбы, и первый раз в своей жизни назвала фамилию, которая была вписана в ее удостоверение личности: Сатини. Скоро она поняла, что лучше не говорить этого и другим коллегам. Зато она могла хвастаться, что является другом Педро Терсеро Гарсиа, который был очень популярен среди студентов, и знакома с Поэтом, на коленях которого сиживала в детстве, а его стихи были переведены на все языки мира. Они передавались из уст в уста в среде студенческой молодежи, их писали на стенах.

Мигель говорил о революции. Он считал, что насилию системы следует противопоставить насилие революции. Альбу, однако, совершенно не интересовала политика, ей хотелось говорить только о любви. Она была по горло сыта речами своего дедушки, его баталиями с дядей Хайме и бесконечными избирательными кампаниями. Единственное ее участие в политической жизни состояло в походе с другими школьниками к посольству Соединенных Штатов, в которое они бросали камни, не вполне понимая причины своих действий, за что ее исключили из колледжа на неделю, а у дедушки чуть было не случился второй инфаркт. Но в университете без политики было не обойтись. Как все студенты, принятые в этом году, она открыла для себя прелесть бессонных ночей в каком-нибудь кафе, где говорили о переменах, которые нужны обществу, и заражались один от другого пылкими идеями. Она возвращалась домой поздно ночью с горьким привкусом во рту, в пропитанной запахом крепкого табака одежде, с головой, горячей от разговоров о героических делах, уверенная, что в нужный момент сможет отдать свою жизнь за правое дело. Из любви к Мигелю, а не по идеологическим убеждениям, Альба укрывалась в здании университета вместе со студентами, которые заняли его, чтобы поддержать забастовку рабочих. Это были дни, когда они жили там, раскинув лагерь, жарко спорили, до потери голоса выкрикивали из окон оскорбления, адресованные полиции. Они соорудили баррикады из мешков с землей и брусчатки, ради чего разобрали мостовую главного двора, заделали двери и окна, намереваясь превратить здание в крепость, а получился застенок, из которого гораздо труднее было выбраться студентам, чем полиции проникнуть туда. Впервые Альба провела ночь вне дома, убаюканная Мигелем, среди груды газет и пустых бутылок из-под пива, в смешанной жаркой толпе товарищей, молодых, пропитавшихся потом, с покрасневшими от дыма и недолгого сна глазами, проголодавшихся и бесстрашных, потому что это походило скорее на игру, чем на войну. Первый день прошел в заботах о том, чтобы построить баррикады и обеспечить свою наивную защиту; они рисовали плакаты, разговаривали по телефону, и у них не было времени беспокоиться о чем-либо еще, когда полиция отключила им воду и электричество.

С первых же минут душой защитников стал Мигель, а ему помогал профессор Себастьян Гомес, который, несмотря на свои парализованные ноги, был с ними до конца. Этой ночью они пели, подбадривая себя, а когда устали от речей, споров и пения, устроились группками, чтобы поскорее скоротать ночь. Последним, решившим передохнуть, был Мигель, единственный, кто, казалось, знал, как нужно действовать. Он взял на себя обязанность распределять воду, даже ту, что задержалась еще в уборных, наполняя ею любые сосуды; он соорудил импровизированную кухню и приготовил — никто не знал откуда взявшийся — растворимый кофе, достал печенье и несколько банок пива. На следующий день от уборных, где не было воды, исходило жуткое зловоние, но Мигель организовал уборку и приказал не пользоваться ими: все необходимые дела отправлялись во дворе, в яме, вырытой рядом с каменной статуей основателя университета.[53] Мигель создал бригады юношей и весь день управлял их работой так ловко, что никто не замечал его власть. Решения, казалось, неожиданно исходили от самих бригад.

— Кажется, мы останемся здесь на несколько месяцев! — заметила Альба в восторге от мысли, что они в осаде.

На улице, окружив старое здание, расположились бронированные полицейские машины. Началась упорная осада, которая могла длиться несколько дней.

— Поднимутся студенты всей страны, синдикаты, профессиональные объединения. Возможно, падет правительство, — высказал свое мнение Себастьян Гомес.

— Не думаю, — ответил Мигель. — Но главное — заявить протест и не оставлять здание, пока правительство не подпишет список требований трудящихся.

Пошел слабый дождик, и в здании, оставленном без света, очень рано наступила ночь. Подожгли с помощью бензина несколько импровизированных пугал и дымящиеся фитили в банках. Альба подумала, что отключили телефон, но обнаружила, что линия действует. Мигель объяснил, что полиции интересно знать, о чем они говорят, и предупредил всех относительно разговоров. Во всяком случае Альба позвонила домой и сообщила, что останется вместе с коллегами до конечной победы или смерти, что прозвучало фальшиво даже для нее самой, едва она это произнесла. Дедушка вырвал трубку из рук Бланки и гневным тоном, который его внучка очень хорошо знала, сказал ей, что пора вернуться и разумно объяснить, почему она провела ночь вне дома. Альба ответила ему, что не может выйти, а даже если бы и могла, все равно не ушла бы из университета.

— Нечего тебе там делать с этими коммунистами! — закричал Эстебан Труэба. Но затем голос его смягчился, и он стал просить ее вернуться, прежде чем туда войдет полиция, поскольку был в курсе дела и знал, что правительство не собирается долго терпеть. — Если вы не выйдете оттуда подобру-поздорову, в здание пошлют оперативную группу и выгонят вас дубинками, — заключил сенатор.

Альба посмотрела в щель окна, забитого досками и заложенного мешками с землей, и различила танкетки, стоящие в одну линию на улице, и двойной ряд солдат в боевой готовности, в касках, с дубинками и масками. Она поняла, что дедушка не преувеличивает. Другие тоже их видели, и кое-кто сильно перепугался. Кто-то упомянул, что имеются новые бомбы, хуже, чем со слезоточивым газом, которые вызывают непрерывный понос, что может усмирить даже самого храброго. Альбе это показалось ужасным. Она вынуждена была приложить все силы, чтобы не расплакаться. Она почувствовала боли в животе и