Николас подошел к кровати и попытался вспомнить прежнюю смуглую Аманду, извивающуюся и пахнущую фруктами, Аманду их встреч в темноте закрытых комнат. Но в сбившейся шерсти платка на серых простынях лежала незнакомка с огромными блуждающими глазами, которая сурово смотрела на него. «Аманда», — пробормотал Николас, взяв ее за руку. Эта рука без колец и браслетов казалась такой беспомощной, словно лапка умирающей птицы. Аманда позвала своего брата. Мигель подошел к кровати, и она шепнула ему что-то на ухо. Мальчик попятился к двери, с порога бросил последний злой взгляд на Николаса и вышел, бесшумно закрыв дверь.

— Прости меня, Аманда, — пролепетал Николас. — Я был очень занят. Почему ты не сообщила мне, что больна?

— Я не больна, — ответила она. — Я беременна. Это слово хлестнуло Николаса, как пощечина. Он отступил так резко, что спиной почувствовал оконное стекло. С того дня, когда он первый раз снял с Аманды одежды, гладя в темноте ее тело и мечтая о его тайнах, он предположил, что у нее достаточно опыта, чтобы избежать неприятностей и не превратить его в отца семейства в двадцать один год, а ее в мать- одиночку двадцати пяти лет. У Аманды были возлюбленные и раньше, и она первая заговорила о свободной любви. Она придерживалась непреложного принципа, согласно которому они останутся вместе, пока будут испытывать симпатию друг к другу, без пут и обещаний на будущее, как Сартр и Бовуар.[43] Эта договоренность, которая поначалу шокировала Николаса, потом оказалась очень удобной. Беспутный и веселый, он пустился в любовное плавание, не думая о последствиях.

— Что же будем теперь делать! — воскликнул он.

— Разумеется, аборт, — ответила Аманда.

Николас испытал крайнее облегчение. Он еще раз избежал бездны. Как всегда, когда он играл на краю пропасти, кто-то другой, более сильный, появлялся рядом с ним, чтобы взять на себя все заботы; так было и в колледже, когда он сталкивал мальчиков во время перемен друг с другом, пока они не набрасывались на него, а в последнее мгновение, когда страх парализовывал его, прибегал Хайме и защищал брата, превращая ужас в радость, позволяя ему скрыться среди колонн в патио и выкрикивать оскорбления из своего укрытия, а сам пускал кровь из носа и раздавал тумаки с молчаливым упорством машины. А теперь Аманда приняла ответственность на себя.

— Мы можем пожениться, Аманда… если хочешь, — пробормотал он, стараясь показать себя с лучшей стороны.

— Нет, — возразила она, не колеблясь. — Я недостаточно люблю тебя для этого, Николас.

Чувства его резко переменились, потому что такая возможность не приходила ему в голову. До сих пор его никогда не отвергали и не покидали, и в своих увлечениях он проявлял возможную тактичность, чтобы ускользнуть, не слишком оскорбляя очередную девушку. Он вспомнил о трудных обстоятельствах, в которых оказалась Аманда, одинокая, ожидающая ребенка. Он подумал, что одно его слово могло бы изменить судьбу молодой женщины, превратив ее в супругу одного из Труэба. Эти соображения промелькнули у него в голове в какую-то долю секунды, и тотчас же он почувствовал себя пристыженным и покраснел, поймав себя на подобных мыслях. Аманда вдруг показалась ему великолепной. Ему пришли на память все чудесные мгновения, которые они пережили вместе, когда бросались на землю, выкуривая одну и ту же трубку, вместе испытывая головокружение. Смеялись от этой травы, пахнущей сухим конским навозом и вызывающей легкие галлюцинации. Вспомнил о занятиях йогой и о медитации вдвоем, когда они сидели друг против друга, в полной расслабленности, смотря в глаза и бормоча слова на санскрите, пытаясь достичь нирваны; о том, как они ускользали от чужих взглядов, затаившись среди кустарника в саду, неистово отдаваясь друг другу. Вспомнил о книгах, которые они читали при свете свечи, о бесконечных кружках, где спорили о философах-пессимистах, о неистовом желании сосредоточиться, чтобы привести в движение стол о трех ножках, в то время как Клара смеялась над ними. Он упал на колени у кровати, умоляя Аманду не покидать его, простить и остаться вместе, как если бы ничего не произошло, ведь это не более чем досадное происшествие, которое не может испортить неприкосновенную суть их отношений. Казалось, она не слушала его. Она гладила его по голове по-матерински и как-то отстраненно.

— Это бессмысленно, Николас. Разве ты не видишь, что душа у меня старая, а ты еще ребенок? Ты всегда будешь ребенком, — ответила она.

Они ласкали друг друга, не загораясь и мучая мольбами и воспоминаниями. Вкушали горечь разлуки, которую предчувствовали, но все еще не соглашались с ней. Аманда поднялась с кровати приготовить чай, и Николас увидел, что вместо ночной рубашки на ней была нижняя юбка. Она очень похудела, и ее икры казались трогательными. Она ходила по комнате босиком, с шалью на плечах, с распущенными волосами, хлопотала около газовой плитки на столе, который служил ей и письменным, и столовым, и кухонным. Он заметил беспорядок, в котором жила Аманда, и вдруг подумал, что до сих пор ничего не знал о ней. Он и раньше предполагал, что у нее не было семьи и что она жила на скудное жалование, но он был неспособен вообразить себе ее истинное положение. Бедность представлялась ему абстрактным и далеким понятием, касающимся арендаторов в Лас Трес Мариас или индейцев, которым помогал его брат Хайме. Аманда, его Аманда, такая близкая и знакомая, была чужой. Он смотрел на ее одежду, которая на ней казалась когда-то маскарадным костюмом королевы, а теперь, свисающая с гвоздей на стене, выглядела унылым тряпьем нищенки. Он видел ее зубную щетку в стакане на ржавом умывальнике, школьные ботинки Мигеля, много раз покрытые сапожным кремом, давно потерявшие первоначальную форму, видел старую пишущую машинку рядом с плиткой, книги среди чашек, разбитое стекло в окне, закрытое листами из журнала. Это был другой мир. Мир, о существовании которого он не подозревал. До сих пор для него по одну сторону находились нищие, по другую — такие люди, как он, а между ними он поместил Аманду. Он ничего не знал об этом молчаливом среднем классе, который бился между бедностью и желанием соперничать с богатыми негодяями, к каковым относился и он. Николас смутился и покраснел, думая о том, как она, должно быть, старалась казаться экстравагантной, чтобы не заметна была ее нищета в доме Труэба, а он, в полном неведении, не помогал ей.

На ум пришли рассказы его отца, когда он вспоминал свое детство и то, как стал в его возрасте работать, чтобы содержать мать и сестру. Впервые Николас смог сопоставить назидательные речи отца с реальностью. Он понял, что такой была и жизнь Аманды.

Они пили чай из одной чашки, сидя на кровати, потому что в комнате был только единственный стул. Аманда рассказала ему о своем прошлом, о семье, об отце-алкоголике, который был учителем в одной из провинций севера, о матери, усталой и печальной, трудившейся для поддержания своих шестерых детей, и о том, как она сама, едва смогла позаботиться о себе, ушла из дома. Она приехала в столицу пятнадцати лет в дом одной доброй женщины, которая помогла ей на первых порах. Потом, когда умерла мать, она ездила хоронить ее и взяла Мигеля, который был еще совсем крошечным. С тех пор она стала для него матерью. Об отце и об остальных своих братьях она ничего не знала. Николас почувствовал, как внутри него растет желание защитить ее и позаботиться о ней, возместить все, чего ей недоставало. Он никогда еще так сильно не любил ее.

В сумерках пришел Мигель, щеки у него разрумянились, он весело и таинственно вертелся, чтобы скрыть подарок, спрятанный за спиной. Это была сумка с хлебом для его сестры. Он положил ее на кровать, нежно поцеловал Аманду, пригладил ей волосы маленькой ручонкой, поправил подушки. Николас вздрогнул, потому что в поведении ребенка было больше внимания и любви, чем в его собственном. Тогда он понял, что хотела сказать Аманда. «Я должен многому научиться», — пробормотал он. Он уперся лбом в грязное оконное стекло, спрашивая себя, будет ли способен когда-нибудь дать столько, сколько хотел получить.

— Как мы это сделаем? — спросил он, не осмеливаясь произнести страшное слово.

— Попроси помощи у своего брата Хайме, — подсказала Аманда.