говорил о том, что два дня назад сыну омды пришла повестка в армию, то есть на военную службу. Но по особым причинам, — а о них слишком долго рассказывать, — омда не хочет отдавать в солдаты своего сына. Меня же он числит как бы роднею — недаром доверил сторожить его дом. Долго искал он выход из положения, но ничего не мог придумать. А если сын омды уйдет в армию, это будет трагедией для отца с матерью. И вот, наконец, они нашли выход, простой и легкий, — пусть вместо сына омды пойдет кто-нибудь другой. А поскольку омда считает меня за брата, а Мысри любит как сына, почему бы Мысри и не пойти в солдаты вместо сына омды. Если я согласен, омда готов поговорить со мной всерьез. Он удовлетворит любую мою просьбу. Главное, чтобы я согласился помочь ему в этом несложном деле.

— Ты согласен?

На время воцарилось тяжелое молчание.

— Согласен на что?

Это уже я задал вопрос. Собеседники мои переглянулись, и на лице омды появились признаки гнева. Телефонист стал уговаривать его не волноваться. А до моего сознания все никак не доходил смысл «небольшой услуги», которой требовали от меня, вернее от Мысри. У меня пять дочерей и единственный сын, и, выходит, он должен идти в армию вместо младшего отпрыска омды, седьмого по счету сына в семье. Они все ждали моего ответа. Я не хотел ни отказываться, ни соглашаться и, имея обыкновение подолгу обдумывать всякие сложные для моего ума вопросы, попросил у них отсрочки. Но они отказали. Я не должен, предупредил телефонист, ни с кем советоваться, это может повредить омде. Мне сделано предложение, я должен его принять или отвергнуть. Но в любом случае хранить дело в тайне.

— А как же сам Мысри?

— Что Мысри?

— Ему-то можно сказать?

Телефонист объяснил, что Мысри следует вводить в курс дела постепенно, не говорить ему всего сразу. Неизвестно, как отнесется Мысри к такой просьбе. От нынешней молодежи всего можно ожидать. Я сказал им, что хочу посоветоваться сам с собой и поразмыслить наедине. Они не желали меня отпускать, но я попросил разрешения дать ответ завтра, добавив: все будет в порядке. Сам не знаю, для чего произнес я эту последнюю фразу. Каюсь, есть за мной такой грех, иногда у меня с губ срываются слова, смысл которых и до меня-то самого не доходит. Я обрадовался, что могу наконец уйти и они больше не будут меня терзать. Встал с места. Омда тоже поднялся и, удерживая меня за рукав, сказал: все в мире имеет свою цену и каждое деяние — воздаяние, награда будет зависеть от твоего решения. Но надеюсь, совесть не позволит тебе отказать мне в помощи в такой трудный момент. Потом он спросил:

— И много земли получил ты по аграрной реформе?

— Три феддана.

У меня, пояснил я, арендный договор с управлением аграрной реформы, и он зарегистрирован в сельскохозяйственном кооперативе. Вот уже пять лет нам все обещают передать землю в нашу собственность, и арендная плата тогда зачтется как уплата за участок. Но дни идут, а мечты остаются мечтами. Теперь же стало известно, что землю и вовсе хотят отобрать. Тут вмешался телефонист. Вы, — сказал он, указывая на нас с омдой, — породнились. Услуга, которую ты оказал омде, связала ваши семьи кровными узами. Я в душе посмеялся над этими лживыми словами; кому-кому, подумал я, а уж нам-то с малолетства известно: в жилах омды течет голубая кровь, она и пахнет по-особому. Ну, а у нас, у тех, кому сон заменяет ужин, кровь красная, и запах у нее неприятный. Наверно, телефонист заметил усмешку на моем лице. Он спохватился и стал уверять: мол, говорит чистую правду. Ведь военная служба Мысри, или, как ее называют, пеня, выплачиваемая кровью, действительно роднит семьи. Это наилучшее доказательство любви египтян друг к другу, любви, равной которой нет в истории.

— Что бы ни случилось, тебя не прогонят с земли, — сказал омда.

Он повторил это трижды. Достал бумажник, битком набитый новенькими десятифунтовыми билетами с острыми, как нож, краями, извлек из него маленький Коран в позолоченном переплете и поклялся, что расторгнет существующий арендный договор, но землю оставит мне, и я смогу пользоваться ею на условиях испольщины. Его земля — мой труд, а расходы и урожай будем делить поровну. Из урожая он будет вычитать арендную плату за землю, но не раз навсегда установленную, а в зависимости от того, какую культуру посадим в этом году. Если хлопок, плата одна, клевер — другая. Омда говорил долго, подробно высчитывал доходы. В руках толкового феллаха, который сеет не по-старинке и не слушает нескончаемой болтовни о национальной экономике и интересах страны, об экспорте и планах развития, один феддан, если его засадить садовыми культурами, может принести тысячу фунтов в год. А если обычными — не менее шестисот. Возьмем минимум, четыреста фунтов. Вычтем расходы на борьбу с вредителями, на орошение, на взятки и прочее. Остается двести фунтов с феддана. Три феддана дают шестьсот фунтов. За три года, которые Мысри прослужит в армии, ты получишь тысячу восемьсот фунтов, почти две тысячи. Корм скоту, питание семьи и топливо я по-родственному в расчет не беру. Если наш опыт удастся и ты окажешься дельным работником, я потом прирежу тебе еще земли. Соглашение это записывать мы не будем, все останется между нами. А людям скажем, что ты работаешь на моей земле за плату. К тому же ты будешь по-прежнему сторожить подворье за три фунта в месяц, из расчета десяти пиастров за ночь. Конечно, — продолжал омда, — он знает, что никто на его добро не покусится, поэтому три фунта я получаю только за то, что сплю не дома, а на его подворье. И все же, учитывая огромную услугу, которую я ему окажу, он решил удвоить плату, я буду теперь получать двадцать пиастров за ночь. Шесть фунтов в месяц равны пенсии, которую выплачивает мне правительство. Простой расчет показывает, что мой ежемесячный доход составит двенадцать фунтов, а это больше зарплаты учителя начальной школы либо начальника почтового отделения или инспектора сельскохозяйственного кооператива и чуть уступает жалованию господина офицера, начальника полицейского участка. Таким образом, подсчитал омда, — ежегодно я буду получать семьдесят два фунта, то есть двести шестнадцать фунтов за три года. Сложим это с доходами от земли и получим в итоге две тысячи шестнадцать фунтов. Мысри в армии тоже будет получать ежемесячно три фунта и десять пиастров. Если постараться, можно, воспользовавшись протекцией, перевести его в военную полицию. Тогда он получит подъемные и деньги на обмундирование, а жалование составит пятнадцать фунтов в месяц, не говоря о бесплатном питании, проезде и прочих льготах. Его ежегодный доход составит сто восемьдесят фунтов, то есть пятьсот сорок фунтов за весь срок службы. Сложим все вместе — получается две тысячи пятьсот пятьдесят шесть фунтов. Сейчас у нас конец июня 1973 года. Если Мысри явится на призывной пункт первого июля, он закончит службу первого июля 1976 года. Что значат три года в жизни человека! Они пролетят незаметно, в мгновение ока. А если Мысри не захочет демобилизоваться, то с первого июля 1976 года вооруженные силы станут платить ему не менее двадцати фунтов, а то и все сорок. Тут все зависит от протекции и начальства да и от самого солдата — сколько сумеет он заработать нашивок и наград. Жалование за все годы службы выплачивается при демобилизации. Одновременно солдату предлагают остаться на сверхсрочную службу, дающую право получить через пять лет офицерское звание. Мысри ведь молод. Глядишь, дослужится до генерала, будет как наш начальник полицейского управления, представляешь себе? А если он откажется от сверхсрочной службы в армии — что ж, его право, — то получит официальное письмо от административного управления вооруженных сил в любое гражданское учреждение, где желал бы получить должность. Но Мысри — благородный юноша. Он, конечно, откажется от всех постов, которые будут ему предлагать в городах, не захочет стать ни городским головой, ни прокурором, ни инженером или доктором. Уверен, он предпочтет быть учителем в начальной школе, в своей родной деревне — нести свет знаний бедным и обездоленным. Мысри очень огорчен тем, что не может учиться дальше, но он будет светочем, озаряющим людям путь к знанию. Сколько стоит казенная, государственная должность?

Я не ответил. Во рту было сухо, сердце колотилось — вот-вот выскочит из груди.

— Пятьдесят федданов, — отвечал телефонист.

— Один феддан земли, — снова заговорил омда, — стоит две тысячи фунтов, не считая отступного, равного половине этой суммы. Получить должность — все равно что выиграть сто тысяч. Вот и прикинь, предложил мне омда, кто же из нас кому оказывает услугу.

— Нет-нет! — воспротивился телефонист. — Дело не в этом: главное — общие интересы — наши, личные, и всего Египта, дорогой нашей родины.

Вдруг все замолчали. Потом телефонист спросил, не было ли мне какого-нибудь знамения в ночь судьбы[11], в прошлый рамадан? Если было, то все понятно — на мою