– Да, именно он.
– Значит, я буду играть роль трупа... Собственного трупа, – покачал головой Сторожев.
Каляев сохранил при этих словах молчание и видимое хладнокровие.
– Кизил увидит доказательства моей смерти, отпустит твоих близких, взорвет коттедж... Потом Генрих убьет Руслана. Так, Генрих? – повернулся Угорь к молчавшему до сей минуты «мяснику».
– Само собой, – кивнул Генрих.
– И у нас уже больше никогда не будет каких-либо проблем! Те, кто пытался что-то найти против нас, что-то доказать, будут в большой братской могиле! – подытожил Угорь.
– Так точно, Альфред! – по-военному отозвался Каляев.
– Генрих, ты ведь киношный человек? Нужна бутафорская кровь, ну и вообще... Поможешь организовать это зрелище?
– Без проблем, – отозвался «киношный человек».
– Ну а я буду готов через полчаса. Пока все свободны, мне предстоит вжиться в образ.
На сей раз улыбка у Альфреда Степановича получилась достаточно искренняя, в некоторой степени даже обаятельная.
– Как видишь, Максим, я подстраховал тебя! – сказал Руслан, как только все трое посмотрели последние теленовости о заложницах в областном СИЗО. – Теперь следственная машина закрутится полным ходом, можешь давать свои показания. Но только после того, как я исчезну отсюда! Лады, командир? – Кизил посмотрел на Николая.
– Будем считать, лады, – отозвался Водорезов.
Полчаса томительного ожидания стали для Александра Геннадьевича Каляева настоящей пыткой. Казалось, генерал сумел выкрутиться, что называется, под дождем между струек прошел. Однако уж больно быстро острожный, шкурой чувствующий малейшую опасность Угорь согласился на его предложение.
– Готовность номер один, генерал! – В дверях появился Альфред Степанович, прервав невеселые размышления Каляева.
Одет он был в светлую рубашку, галстук и брюки. «Вот скупердяй! – мысленно оценил внешний вид Угря генерал. – Костюм пожалел, оделся во все летнее, что потом выбросить не жалко...»
– Значит, ты зальешь меня кровью, сфотографируешь... Но ведь этого Руслану будет мало? – спросил вдруг Сторожев.
– У вас же есть знакомые на телевидении, мы же говорили об этом! – напомнил Каляев. – Короткое сообщение в ближайших новостях организовать не трудно!
– Да, да... – отозвался Угорь, и Каляев отметил, что у Сторожева немного изменился голос.
«Нервничает-таки, змеюка морская!» – мысленно позлорадствовал Александр Геннадьевич.
– Стрелять будем? – спросил Угорь.
– А почему нет?
Этот вопрос задал появившийся в комнате Генрих. В руках у него был пистолет с коротким стволом и длинным глушителем. Альфред Степанович хотел было что-то возразить, но Генрих, ни слова не говоря, вскинул оружие и трижды выстрелил в их общего с Каляевым патрона. Рубашка Сторожева буквально взорвалась в нескольких местах бурыми вспышками. Вскрикнуть Угорь не успел, свалился на ковер, заливая его темно-бурой, почти черной кровью.
– Почему нет? – переспросил неизвестно кого Генрих, направив пистолет на ошарашенного Каляева. – Ну-ка, генерал, проверьте пульс у внезапно усопшего.
Каляеву не оставалось ничего иного, как приблизиться к Альфреду Степановичу, пощупать пульс. Раны на теле слегка дымились. На всякий случай Каляев ощупал тело, точно надеялся, что под тоненькой рубашкой может находиться бронежилет и специальные насадки, с помощью которых в кино изображают раненых, истекающих кровью людей. Однако, «киношный человек» Генрих снабжать своего патрона такими насадками не посчитал нужным.
– Вы решили инсценировать смерть господина Сторожева, а я решил – чего мелочиться? – улыбнулся своими аккуратными усиками Генрих. – Все равно это когда-нибудь нужно было сделать... Или вы так не считаете?
– Браво, Генрих, – только и смог произнести Александр Геннадьевич.
– Вот видите, какое удачное стечение обстоятельств! Тем более, под Угря стали серьезно копать... Зато теперь управление бизнесом в наших с вами руках, генерал. Кстати говоря – этот пистолет ваш. – Генрих быстрым движением открутил глушитель, и Каляев только сейчас заметил, что на руках у «мясника» тонкие телесного цвета перчатки, не оставляющие ни малейших следов. – Ну, мои ребята у вас его изъяли, перед беседой с покойным...
При этих словах Генрих вновь усмехнулся.
– Так что теперь мы с вами партнеры! Деловые, по жизни! – подвел окончательный итог бывший трюкач. – А пистолет у меня побудет. Некоторое время, Александр Геннадьевич, вы уж не взыщите! Зато тележурналисты в ближайших новостях дадут абсолютно правдивое сообщение.
На последнюю фразу Генриха возразить было нечего.
7
– Как вас зовут?
– Это имеет значение?
– Ну, мы как-никак товарищи по несчастью, оба в плену у каких-то страшных, безжалостных людей.
– Меня зовут Любовь Николаевна. Прошу обращаться на «вы».
«Товарищ по несчастью» приближался к Любе все теснее и теснее. Болезненно худой, небритый, одетый в линялую футболку – он был явно не в ее вкусе. Ко всему прочему излишне говорливый. То, что их заперли в одной комнате, было досадным стечением обстоятельств.
– Очень хорошо, Любовь Николаевна. А меня вы не узнаете? – осведомился «товарищ по несчастью».
Люба в который раз оглядела мужчину. В качестве подследственного он ей не встречался, это абсолютно точно. В качестве сослуживца тем более. Кто-то из адвокатских? Нет, ни в коем случае! Родственник кого-то из подследственных?
– Ну разве вы ни разу не слышали моих песен? – уточнил «товарищ».
– Нет, – покачала головой Люба. – Я, знаете ли, попсой не увлекаюсь.
– Тогда разрешите представиться – Туберкулез! – «Товарищ» по-театральному поклонился, вытянулся по стойке «смирно» и даже шаркнул ножкой.
– Что? – не поняла Люба.
– Певец Туберкулез, сокращенно Туб. Для вас, уважаемая, просто Миша.
– Миша Туб. – Люба невольно усмехнулась. – И что вы поете?
– Я пою... Пою строго об определенных вещах – о неразделенной любви, душевных метаниях, поисках параллельных пространств, морской романтике, птичьем гриппе, казаках, борьбе интеллигенции со звуковым барьером, Годзилле, Борисе Борисовиче, третьей улице Строителей и тараканах. И более ни о чем другом!
– Очень интересно! – отозвалась Люба.
– Но, к сожалению, моей самой популярной песней являются дурацкие куплеты, которые я сочинил в ранней юности. Помните:
У меня была подруга, я ее любил.
Она перднула в постели, я ее убил.
– Ужасно, правда? – тут же переспросил Туб, не дав Любе опомниться.
Надо сказать, что даже банальнейшая пошлость звучала из уст певца элегантно, с какой-то оригинальной, не лишенной обаяния интонацией. Видимо, за счет этого Туб и снискал в свое время широкую популярность.
– Видимо, что-то автобиографическое? – улыбнулась Люба.
Улыбка получилась отчасти брезгливой. Подобное «творчество» женщину никогда не трогало.
– Ну вот, поставленная цель мною достигнута, вы уже смеетесь! – со сдержанным торжеством в голосе сказал Туб. – А теперь столь же весело выполняйте то, что я вам скажу.
