Сколь помню – все такой же…

– А белой масти люди не седеют, – улыбнулся Христолюбов. – Поседеют, так не видать все равно… Петровский тебе про меня все доложил?

– Доложил, – бросил Андрей. – Да и без доклада все ясно. На всю округу гремишь, Степан Петрович. Думал, в верхах только про тебя говорят, а сюда приехал – твое имя с уст не сходит.

– А как же, один ведь остался, да и ростом я высокий, не спрячешься, издалека видать… Линия, говоришь, одна? Значит, приехал из партии исключать? С работы снимать? Ну давай, действуй по закону. Я ничего не скрываю. За быка пытать будешь?

– За быка и жеребенка, – поправил Катков. – И еще кой за что…

– Ну-ну, давай, – усмехнулся Степан. – Петровский тот сразу кулаком по столу начинал стучать. В это вот место, – показал на столе. – Глянь, там не треснуло? А то как даст – лампа тухнет. Здоровый мужик…

– Хватит, Степан Петрович! – не поднимая головы, оборвал Андрей. – Больно говорливый стал…

– Это я от радости, товарищ уполномоченный, – засмеялся Степан. – Шел сюда – думал, все, с ребятишками попрощаться не успею. А тут вон какая неожиданность – земляк! От души отлегло…

– Ничего, я сейчас положу на твою душу, – сурово проговорил Андрей и дернул головой, хватаясь за затылок. – Согласно акту в прошлом году у тебя бык хребет сломал?

– Было дело, – согласился Степан Петрович. – Прирезали.

– А нынче что? Опять хребет сломался?

– Нет, нынче ногу сломал. Бык-то квелый был, доходной, кости ослабли…

– И у жеребенка ослабли? – Катков глянул в упор.

– У какого жеребенка? – приподнялся Степан. – Среди коней падежа не было. Пойди пересчитай: все по книге.

– Ты его в книгу и не вносил! Целый год в лесу прятал!

Христолюбов пересел на угол и отвернулся к окну.

– Овчинников на меня доказал? Ну и нашел кого слушать…

– Ты что, Степан Петрович, дурака-то валяешь? – чуть сбавив тон, сказал Катков. – Привык Петровскому хитрить, но мне-то не надо. Я тебя знаю… Ну давай всю тягловую силу под нож пустим, поедим к чертовой матери, а потом? Видали руководителя такого! А на чем лес вывозить, пахать на чем?

– Великаны два плана дают каждый год! – отрезал Хрис-толюбов. – А как – не твое дело. Вон лес на Рожохе, вон акт сдачи хлеба. И ты, Андрюха, на меня не ори, молодой еще, хоть и на фронте был. Виноват по закону – арестуй, только не ори. Иначе я с тобой разговаривать не буду.

У Каткова нервно блеснули глаза, раздулись крылья носа, однако он стерпел, резким движением взял костыли и встал, обвиснув на них так, что плечи выперли на одном уровне с головой. Левая нога его была согнута в колене, подтянута ремешком и обмотана старой клетчатой шалью.

– Нич-чего, будешь говорить, – сдерживаясь, процедил сквозь зубы Катков. – И за все ответишь. За быков, за жеребенка и за…

– Послушай, Андрей, – перебил Христолюбов. – Ведь война же, война. Людей вон как калечит, а что уж там скотина… Ничего, выдюжим, если все как одна семья. Быки – дело наживное. Лучше уж их, одного- другого, под нож, чем парнишек. Ты на передовой бывал, видел, какое нынче пополнение идет. А теперь на Божье сходи, глянь, откуда оно берется… Парнишкам по семнадцать, на фронт собираются, а любого соплей перешибешь. Какие из них бойцы? Постреляют, как рябков… Вот оно где вредительство, Андрей. А ты вцепился – я быка зарезал… Комиссия парнишкам была, взвешивать стали – больше сорока редко кто тянет… Это ты хоть понимаешь?

Катков медленно распрямился, отставил костыли и сел за стол. Тихо зазвенели медали на широковатой гимнастерке. «Проняло, – решил про себя Степан. – Еще бы сам глянул, так до пяток достало».

– Военобучу норму бы убавить, – попросил он. – Похлопотал бы… Парнишки едва справляются, а им силу надо копить, на фронт. И кормежку бы добавить. Остальным – ладно, перетерпят, все-таки дома остаются. Ребятишкам – воевать.

Андрей замолчал надолго, лишь изредка поднимал глаза, шарил ими по пустому столу, вскользь пробегая по лицу Степана, и снова упирался в свои руки. Христолюбов тоже умолк, вспомнив военобуч на Божьем озере. Как ни говори, парнишки растут, им питание крепкое нужно, да где его взять? Военобуч стоял на довольствии у лесопункта, допризывники питались в столовой, и Степан Петрович старался отдать туда лишний кусок сала, пуд картошки: все-таки ребятишки не дома живут, в казарме. Дома-то, глядишь, что от коровенки перепадет, от огорода, а здесь неоткуда ждать. Разве что орех в озере добывать, да после работы и полевых занятий они с ног валятся; лед же толщиной около метра… Однако сколько ни подбрасывал лишних продуктов на Божье, все жалобы были – в плошках хоть бы жиринка плавала. Капуста как попало сваренная, хорошо еще картоха попадается. Как-то раз допризывники вернулись с работы, сели ужинать и кто-то не выдержал, спросил у поварихи про сало. Та возмутилась, дескать, где сало-то взять? Не видите, война кругом, голод. Этому бы радовались. И только она выглянула в раздаточное окошко, как кто- то (попробуй разберись кто, когда в столовой темень) влепил ей в физиономию разваренным капустным кочаном. Хорошо влепил, метко, словно гранату в амбразуру бросил – только брызги полетели. Да и промазать было мудрено: поварихино лицо едва в окошко умещалось…

Повариха закричала и кликнула на помощь Топоркова – лейтенанта, не взятого по здоровью на фронт и присланного в Великаны обучать допризывников. Лейтенант вывел парнишек на улицу, положил на снег и заставил ползать. Дисциплину воспитывал так. Парнишки, успевшие взмокреть в жаркой столовой, но не поесть, распахивали пустыми животами снег и почти тонули в нем. Христолюбов, застав такую картину, попросил Топоркова вернуть ребятишек в столовую, мол, завтра в шесть на работу, а они еще не кормлены и одежда мокрая. Лейтенант на дыбы – я тебе не подчиняюсь! Тогда Степан Петрович взял за шиворот крайнего допризывника, поставил на ноги, потом второго, третьего; остальные сами повскакивали. И велел в столовую идти. Топорков рвал и метал, за пустую кобуру хватался.

– Да я тебя!.. За срыв военной подготовки!..

Христолюбов вошел в столовую, а повариха к нему – замучили, кричит, ироды! Варишь, варишь им и не угодишь. Все им, дармоедам, мало. За всю жизнь Степан Петрович ни разу на свою жену руки не поднял и словом-то редко обижал. Если уж припрет совсем – матюгнется в сердцах и уйдет. Но тут захотелось ему ударить – не жену, бабу чужую, вдову, да так, чтоб с ног долой, чтоб уползла в угол и выла там, хлебала кровь. Едва сдержался, скрипнул зубами.

– Ладно… Варить не будешь. С завтрашнего дня на ружболванку и пойдешь, лучок возьми лес валить.

Баба вмиг ошалела, чуть не в ноги бросилась:

– За что, Степан Петрович? За что снимать-то? Что я такого сделала?

– Ты не баба, не женщина… Ты… – Христолюбов выматерился. – Чтоб духу возле ребятишек не было!

В глаза она ему ничего не сказала, зато потом с Топорковым вместе такую жалобу сочинили, что Петровский два дня ходил по Великанам, людей опрашивал и оставил Христолюбова до первого замечания. Однако едва он уехал, Степан Петрович пришел ночью на конбазу, разбудил Овчинникова, дал ему нож и показал самого доходного быка. Конюх нож бросил, замотал головой:

– Нет, Петрович, уволь. Я на такие дела несогласный. Тебе простят, ты партийный, а меня заметут на старости лет.

И пошел в хомутовку досыпать.

Христолюбов сам зарезал быка, перешиб ему ногу ломом и отвез на Божье озеро. Поварихой он назначил Варвару Коренькову – та недавно переболела шибко, слабая была, куда ее в лес посылать? Вручил он Варваре безмен, лист бумаги и карандаш, чтобы отвешивала и все записывала, сколько в котел положено. И чтобы потом за каждый фунт отчиталась. Месяца не прошло – еще одна жалоба на Христолюбова поступила…

Катков отряхнулся от дум, болезненно сморщился, удобнее ставя раненую ногу.

– И еще бы, Андрей, Топоркова заменить, – пожелал Степан Петрович. – Не годный он с ребятишками работать. В мирное время, может, и ничего, а в войну не годный.

– Зато ты, Степан Петрович, на все годный в любое время, – зло сказал Андрей. – Тебе война не война… Мужики на передовой кровь проливают, а ты!.. Позор!