радость души и торжество освобождения.

– Вести? Куда? – лицо Гребенюка выражало скорее растерянность, чем радость.

– Как куда? К твоим партизанам.

– К партизанам? – повторил Фомич и удрученно ответил: – Если б я знал…

Лицо Мурзы вдруг болезненно сморщилось, волосы упали на лоб, скулы вздулись, и из груди вырвался вздох, похожий на стон:

– Что ты сделал, старик?.. Веря тебе, я убил человека. А выходит, себя предал… – Мурза заметался – то он хватался за винтовку и бросал злобный взгляд на Фомича, то порывался уйти, вслепую тыкаясь лицом в колючие ветви елей, то, схвативши лоб пятерней, застывал на месте и, наконец, в изнеможении шагнул к Гребенюку. – Что же делать, старина? Подскажи, что?

Иван Фомич по-отцовски обхватил его:

– Успокойся. Возьми себя в руки и держись молодцом. Все будет как надо.

– Как надо? – Мурза недоверчиво глядел на него.

– Дорогой мой Лев, – Гребенюк хлопал его по плечу. – Да это ж лес, лес советский! И там дальше тоже наш лес. Поэтому, не медля, надо засветло, глушью добраться до днепровских лесов. Там глухомань, и наверняка партизан найдем. – И Фомич позвал Юру. – Постой здесь с Сонькой, а мы пойдем посмотрим, куда сворачивать. – Юра безропотно согласился, так как понял то важное, что произошло, и оно породило у него доверие к этому чужому человеку.

За четыре часа, объехав посадкой деревню на бугре, путники перебрались в долгожданный лес. Ища на ночь безопасного пристанища, двинулись малоезженной дорогой. Пожалуй, это была не дорога, а скорее тропа, тянувшаяся между болот, которая и вывела их к островку, густо заросшему ельником и можжевельником. Здесь, под ветвями старой ели, и обосновались на ночлег.

Всю эту промозглую осеннюю ночь Гребенюк и Мурза не сомкнули глаз. Лишь Юра, замаявшийся за день и продрогший, тихо посапывал под мешками и чехлами в малахае Фомича на постели, устроенной из еловых лапок.

Чувствуя по себе, как устал Мурза, Иван Фомич несколько раз предлагал ему:

– Иди, притулись к Юре и вздремни чуток.

Но тот твердил одно: надо скорее пробраться в деревню на бугре и разузнать там о партизанах.

– Уж если идти, так только мне, – возразил Гребенюк.

Перед зарей Фомич поднялся, подпоясался веревкой и, засунув за нее топор, отправился в дорогу. Лес еще спал, лишь беспокойная синичка, порхая с ветки на ветку, попискивала, да где-то поодаль чуть слышно что-то позванивало – цзинь, цзинь… «И что бы это могло быть? – приложил старик ладонь к уху, постоял прислушиваясь и осторожно двинулся на этот непонятный звук.

С каждым его шагом «цзинь» становилось звонче. Увидев женщину, доившую корову, замер. Когда она, закончив доение, взяла ведро в руки, кашлянул. Увидев незнакомца, доярка тоже кашлянула, но два раза и посильнее.

– Доброе утро, молодица!

– Не совсем доброе, – горестно ответила она и хлопнула корову по спине. – Ну, Звездочка, пошла!

– Вы из деревни, что на бугре?

– Нет больше деревни, – глухо ответила молодуха и смахнула слезинку. Из-за ели вышел старик, одетый в рваную одежонку.

– Ступай, ребята скулят, – сказал он женщине, а после обратился к Гребенюку: – Куда же, мил человек, с топором-то путь держишь?

– Да вот хочу пробраться на станцию, а если туда нельзя, то и подальше, в сторону Духовщины. Може, там что есть по плотницкой, – ответил Гребенюк.

– Може, табачок есть?

Фомич достал кисет. Степенно скрутили цигарки, задымили.

Так и состоялось знакомство. Старик назвался Тихоном.

За курением рассказал:

– Ночью прибежал Фонька, наш деревенский парень, – он на станции работает – и поведал, что «чапаевцы», стало быть, партизаны, взорвали на Вопце мост. А тут, в округе Игорьевская, Холм-Жирковский и так до самой Андреевской, «Народный мститель» каждую ночь фрицам дрозда дает. А там, – Тихон махнул рукой в сторону северо-востока, – Фонька сказывал, партизаны «Родины» на перегоне Бахметьево – Любинка на железной дороге тоже мост шарахнули, а потом между Осугой и Помельницами эшелон под откос пустили. А это ведь почти под самым носом начальства – в Андреевском-то их большой штаб… – От цигарки остался маленький окурок, а Тихон, морщась от ожога, все еще затягивался. – На этой ветке, почитай, от Владимирской до самого Дурова, фашистам жарко – здесь партизаны генерала Иовлева нет-нет, да так саданут, что аж самому Гитлеру тошно становится… – Тихон снова скрутил цигарку и, дымя ею, продолжал: – А на Вопце важный мост шарахнули, так там целая дивизия застряла. На погрузку она шла. После этого фрицы устроили такой тарарам и по тревоге весь гарнизон подняли. Фонька всех нас предупредил. Зная, чем все это кончается, мы тут же всем селением поднялись и со скотом и со скарбом – в лес… Эх, Фомич, взял бы я в руки клинок и, как бывало в гражданскую, пошел бы рубать головы всем фашистам подряд. Но, друг, не статья. Постановили, нам, двум старикам, остаться и хозяевать, как видишь, и без кола, и без двора, в такую холодюку и под открытым небом.

– А не знаете ли, где сейчас «Дядя Ваня»? – спросил Гребенюк.

– Где «Дядя Ваня», Фомич, не знаю… но где-то в наших лесах, – и, опершись о колено Фомича, доверительно сказал: – Пойдем посмотрим, где вы расположились. Оставайтесь пока на месте и ждите наших.

Еще не успели сгуститься сумерки, как с противоположной стороны дороги, оттуда, где Юра, с наганом наготове, сидел, замаскировавшись в «секрете», появился Тихон, а с ним широкоплечий, но молоденький полицай с чубчиком, и если бы не было с ним Тихона, то, наверное, полицай лежал бы мертвым от Юриной пули. Схватился было за автомат и Мурза, но Гребенюк его удержал. А «полицай» по- простецки со всеми поздоровался и спросил:

– Кто старший?

– Я, Иван Гребенюк, – Фомич приложил руку к козырьку. – А вы кто будете?

– Я, товарищ Гребенюк, партизан Михаил Зябцев, сопровождающий из отряда «Народный мститель».

– Так это же наш, – обрадовался Юра. – От «Дяди Вани»?

– Да, от «Дяди Вани», – и Зябцев перевел взгляд на Гребенюка, чтобы его поторопить: – Не теряйте времени и запрягайте. А то, не ровен час, каратели нагрянут. Они сейчас везде шнырят.

Двигались всю ночь. Партизан шел впереди, так шагах в ста. Иногда он останавливался, и тогда замирали все, вслушиваясь в лесную тишину.

У большака Зябцев спрятал подводу в поросли опушки, а сам вместе с Юрой кустами пробрался к дороге, почти к самому мосту. По большаку, поблескивая притушенными фарами, шла колонна. Казалось, ей не будет конца.

«Что-то у фрицев приключилось, коль ночью, да еще в такую грязюку, поднялись?» – думал про себя Зябцев и, дождавшись, когда мимо прошла последняя машина, хлопнул Юру по плечу:

– Беги!

Юра спружинил и со всех ног помчался, а вскоре послышалось посапывание Соньки, чавканье по грязи ее копыт.

– Давай, Фомич, давай! – Зябцев торопил Гребенюка. И, подперев всем скопом телегу, утопая по колено в грязи, они помогли Соньке одним махом пересечь сплошное месиво большака, затем мост. За мостом резко свернули вправо и – прямо в лес.

– Выдохлись? – спросил Зябцев, которому такие испытания не впервые. – Теперь все. Скоро будем дома.

Зябцев, пройдя три поста, наконец вывел подводу к шалашам, прямо к самому большому, у которого толпились во всем боевом партизаны. По всему чувствовалось, что лагерь чем-то встревожен. Кто-то крикнул: