не выдавались.

Екатеринославцы преодолели преграды из каменных стен и решеток. И хотя не видели друг друга, они опять были едины. Началась борьба. Первое, что они потребовали, убрать с окон камер щиты, заслоняющие дневной свет. Тюремное начальство отказало. Тогда политические объявили голодовку. Щиты с окон пришлось снять. Окрыленные победой, уверовав в свою силу, екатеринославцы выдвинули новое условие: либо каждому из политических выдадут чернила и бумагу и будут приносить книги, какие им нужны, либо они опять перестанут принимать еду из рук надзирателей.

На этот раз им ничего не ответили. Просто отменили ежедневные прогулки по двору, а надзиратели стали злы, как цепные псы.

Петровский предложил добавить к прежнему условию требование: пусть им, кроме беллетристики, выдают также и книги по социальным вопросам. На это согласились все политические. Обменявшись записками на клочках курительной бумаги, решили: голодать до победного конца.

И опять начался неравный бой между властями и сидящими за решеткой людьми, у которых было только одно оружие — воля и сила коллективного духа.

В тюрьме поднялся переполох. Уговаривать политических приходил комендант, затем инспектор полтавских тюрем. Потом явился прокурор города. И, наконец, вице-губернатор во всем величии и достоинстве своего сана. Они упрашивали, убеждали, орали и грозили каторгой. Ничто не действовало на екатеринославцев.

Их оставили в покое. Начались одиннадцатые сутки с тех пор, как узники перестали есть. До Петровского дошло известие, что двое товарищей от истощения слегли и не встают. Третий серьезно заболел, как удостоверил тюремный врач. Силы были на исходе. А власти молчали, выжидали, как охотник, стерегущий зверя.

Петровский старался не вставать, дабы сберечь остаток сил. Он понимал, что их испытывают на крепость, что именно сейчас проверяется стойкость духа революционера: кто не выдержит, покинет ряды бойцов. Но он также понимал, что всему есть предел — и терпению и героизму. Испугаются городские власти общественного скандала, быть может, забастовки, которые возможны в случае их смерти, или же они пойдут на все, лишь бы сохранить престиж? Что раньше сдаст: скрученная пружина их воли или нервы насильников? Страх или бесстрашие — что возьмет верх?

Голова туманилась от дум, и Петровский засыпал. А утро приносило облегчение; колебания и тревога за товарищей отступали: уголовники передавали изустно (большинство голодающих уже не могло писать), что рабочие не сдаются, настроение у всех боевое.

На двенадцатые сутки голодовки политических нервы полтавских властей не выдержали. В камеры екатеринославцев вместе с горячим мясным супом сами надзиратели принесли бумагу, чернила, перья и карандаши. Вежливо они попросили составить список нужной литературы.

Заключенные поздравляли друг друга с первым успехом. По рукам из камеры в камеру ходила чья-то записка: «Ну, чем мы, братцы, хуже святых угодников, ей-бо! Вовсе без пищи можем жить…»

Через два дня, когда политические окрепли и могли уже ходить, надзиратели принесли книги. Среди них были и работы Маркса.

Тюремные решетки более не мешали узникам следить за политической борьбой в России: напуганный голодовкой заключенных, полтавский вице-губернатор махнул на все рукой и повелел выдавать «этим яростным сумасшедшим», как он выразился, газеты и книги, какие те пожелают.

Это может показаться невероятным, но от фактов никуда не денешься: да, екатеринославские революционеры добились того, что получили возможность читать в застенках самую что ни на есть «крамольную» литературу! В полтавской тюрьме под руководством Петровского образовался этакий своеобразный «кружок» по изучению марксизма.

На екатеринославцев, как на диковину, специально приезжали взглянуть прокурор харьковской судебной палаты и полтавский городской голова. Чиновники ходили по камерам, пристально всматривались в лица узников, листали книги, которые те читали, задавали вопросы и удивлялись, что не видят в этих странных людях ничего сверхъестественного. Обличием своим они ничем не отличались от обыкновенных рабочих, которых прокурор и городской голова не раз видели на заводах и фабриках. И все же профессиональное чутье подсказывало, что перед ними новая, очень крепкая революционная поросль рабочего класса, что эти люди грамотны, твердо знают, чего хотят, и потому особенно опасны.

Петровский пробыл в полтавской тюрьме один год. Из группы екатеринославцев его освободили последним. Не исключено, что Петровского продержали бы за решеткой гораздо дольше, если бы он, простудившись, не заболел туберкулезным воспалением желез. Но, вынужденные освободить Петровского, власти потребовали залог в сто рублей. Таких денег ни у Петровского, ни у его жены, конечно, не было. Домна Федотовна обратилась за советом к друзьям мужа. Выход был найден. На заводах рабочие по копейкам собрали требуемую сумму и вызволили своего товарища из тюрьмы.

В назначенный час, когда Петровского должны были выпустить на свободу, у кованых тюремных ворот его ожидали жена и двое товарищей. Рядом стояла извозчичья пролетка, на которой они приехали. Домна наняла извозчика на последние гроши. Она знала, что болезнь сильно подточила здоровье мужа и ему трудно будет идти в больницу пешком.

Домна надела сегодня лучшее свое платье, тщательно расчесала и заплела русые, с золотом, косы. Юная, голубоглазая, с огнем волос, в белом платье, она была красива. Молодой безусый стражник с винтовкой, стоявший у тюремной будки, поглядывал на нее с восхищением, подмигивал, отпускал шуточки. Домна, борясь в душе с волнением и нетерпением, пыталась держаться непринужденно, а сама напряженно поглядывала на дверь в тяжёлых воротах, чутко ловила звуки шагов по ту сторону высокой стены.

Она хотела всем своим видом приободрить, обрадовать больного мужа, передать ему, обессиленному, часть своей силы, энергии, радости.

И солнце, и высокое чистое небо, и щебет птиц словно бы сговорились помочь в этом молодой женщине. Домна ждала, нет, она вся тянулась, летела к нему, взволнованная, любящая. А он медленно шел сейчас по гулким темным коридорам, спускался по каменным холодным лестницам, снимал арестантскую одежду, получал вещи, одевался… И вот он уже во дворе. Идет… Вот он выходит, вот сейчас она кинется ему на шею…

Звякнула щеколда, открылась в воротах дверь. И он вышел, поддерживаемый под руки двумя стражниками. Он едва стоял. Он сразу узнал и ее и товарищей, улыбнулся.

Домна кинулась к нему, обхватила за шею, целовала бледный, с холодной испариной лоб, сухие губы, глаза, что-то говорила ему. Товарищи уже поддерживали его под руки, вели к коляске. Усадили на мягкое сиденье. Домна села рядом, обняв его сильной рукой за плечи, прижалась к нему. Он улыбался, пытался шутить и гладил ее нежную, белую, в веснушках руку.

Извозчик тронул лошадь, и пролетка, плавно колыхаясь, покатила прочь от тюрьмы. Молодой безусый стражник хмуро глядел вслед коляске, опершись на винтовку, и думал о чем-то тяжело, ненастно…

Болезнь оказалась очень серьезной, запущенной. Петровского положили в полтавскую земскую больницу. Ему пришлось пролежать там два месяца.

Он еще был слаб после болезни, не работал, когда ему прислали повестку о вторичном призыве на военную службу. На этот раз вся комиссия в один голос признала его совершенно непригодным к службе. Двадцатитрехлетний Григорий на всю жизнь стал белобилетником.

В мае 1901 года Петровский опять переехал в Екатеринослав. Домна занималась домашними делами, а Григорий ходил по городу в поисках работы по специальности. Но токари нигде не требовались.

Наконец Григорию повезло: его приняли в мастерские Екатерининской железной дороги. Правда, не токарем, а электриком, благо он разбирался и в этом деле, но это все-таки был заработок, кусок хлеба для семьи.

В железнодорожных мастерских Петровский познакомился с еще одним видным русским рабочим- революционером, В. А. Шелгуновым. До создания РСДРП он был членом ленинского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Петровский и Шелгунов быстро сблизились. Кроме личных симпатий, их дружба скреплялась общностью взглядов на задачи и методы партийной борьбы.

Квартира Петровского снова, как и при Бабушкине, стала местом, где собирались члены Екатеринославского комитета РСДРП. Это было время острых партийных дискуссий — время, которое Ленин назвал «периодом разброда, распада и шатаний» в рядах российской социал-демократии. Газета «Искра»