представлялось скучноватым, — как bas bleu[66] — но
В доме все были напуганы. Князь ушел из дому с утра, еще до того, как они узнали о покушении. У Вити лицо стало бледно-зеленое, хоть глаза его сияли торжеством, точно он сам убил Ленина. Сонечка имела вид виноватый — из-за кинематографа. Глаша была очень встревожена и расстроена.
— Надо быть сумасшедшим, чтобы сегодня идти в какой-то идиотский кинематограф! — в сердцах сказала она. — Да нас и избить там могут.
— Что вы, Глаша, — робко возразила Сонечка, — как они догадаются, кто мы такие?
— Ах, я не стану спорить с вами, Сонечка! Право, было бы гораздо лучше, если бы вы просто меня слушались. Обо мне все можно сказать, но, слава Богу, глупой меня еще никто не считал, — заявила убежденно Глафира Генриховна.
«Удивительно, что это всегда говорят неумные люди», — подумала Муся.
— Скорее всего и спектакли будут сегодня отменены, если его убили, — сказала она нерешительно.
— Однако мы условились с князем, что встретимся с ним в кинематографе, — заметил Витя. — Нельзя же его подводить в самом деле…
Этот довод был решающим. Кроме того нервы у всех были так напряжены, что оставаться дома все равно было бы трудно.
— Теперь они совершенно ошалеют, — сказала Муся. — По-моему, теперь…
Послышался звонок. Все встрепенулись.
— Вероятно, это Маруся, — вполголоса сказала Глафира Генриховна, — она должна была сегодня утром принести белье.
Витя отворил дверь. Маруся вдвинула большую корзину, затем вошла в переднюю сама. Ей тоже было известно о покушении, но ни она, ни господа не начинали об этом разговора! каждая сторона находилась в неизвестности насчет того, как относится к событию другая.
Глафира Генриховна по записочке принимала белье, которое вынимала из корзины Маруся.
— Дела какие пошли! — наконец, не вытерпев, сказала Маруся, с любопытством глядя на барышень. — Что, слышали?
— Да… Слышали, — сдержанно ответила Глаша. — Одна, две, три… Витиных носков были четыре пары, четвертой нет…
— Как же нет? Вон, под носовыми платками.
— Ах, да, четыре…
— Пора бы Виктору Николаевичу новые купить, а то совсем продранные… Что делается, а?
— Купишь теперь! — сказала Глаша.
Витя смущенно заметил, что давно собирается купить все новое.
— О папаше ничего не слышно?
— Ничего.
— Господи! Все сидит да сидит, бедный, — сказала Маруся и неожиданно вынула из кармана небольшой сверток. — Вот, будете им посылать опять провизию, так и от меня пошлите… Шоколад это, я у анархистов-индивидуалистов получила, — добавила Маруся, наконец почти заучившая трудное название организации, в которой состоял ее друг матрос.
Все были тронуты. Витя горячо поблагодарил Марусю.
— Дела какие пошли, прямо беда! — конфузливо говорила она.
— Так что же в городе о делах говорят? — решилась спросить Муся. Глафира Генриховна сердито на нее посмотрела. Конечно, Маруся была очень хорошая женщина, но в такое время и с ней не следовало вести откровенные разговоры.
— Муся, твои панталоны и combinaisons[67] тоже бы надо поштопать, — в наказание — при Вите — сказала Глаша. Наказание, однако, не подействовало на Мусю.
— Что же говорят в городе? — твердо повторила она свой вопрос.
— У Европейской гостиницы облава идет, — страшным шепотом сказала Маруся. Разговор о событиях завязался. Однако политическое настроение Маруси выяснить с точностью не удалось. Она также говорила сдержанно, хоть ей, видимо, очень хотелось знать настроение барышень. Впечатление было такое, что убийству Урицкого она сочувствует, а убийству Ленина не сочувствует.
— Это сказался «национальный момент», — после ухода Маруси, смеясь, сказала друзьям Муся.
— Не думаю… Скорее то, что на Ленина покушалась женщина, — ответила Глаша. — Не женское, мол, дело.
— Ни то, ни другое… Вы забываете, что все-таки Ленин не шеф Чрезвычайной Комиссии.
— В такой анализ, Витенька, они входить не могут… Так как же: значит, идем в кинематограф?
— Что же теперь делать, если условились с князем. Я завтрак подам ровно в двенадцать.
После завтрака, одевшись возможно хуже (это теперь всем было и не очень трудно), они вышли на улицу, обмениваясь вполголоса впечатлениями. Им показалось, что мотоциклетки носятся по городу чаще и быстрее, чем прежде, что лица у редких прохожих очень тревожные и напряженные.
— Чувствуют неладное, — беззаботным тоном сказал Витя. — Подходит их игра к концу.
— Тссс! — прошептала Глаша, зверски глядя на Витю и показывая движением головы, что сзади кто-то идет. Прохожий их обогнал, испуганно взглянул сбоку и, видимо успокоенный, побежал дальше.
— Как же можно говорить о таких вещах на улице! — набросилась Глафира Генриховна на Витю, когда прохожий ушел далеко вперед. — Вы, Витя, кажется, совсем с ума сошли! Нас могли тут же схватить!
— Да он больше всего боялся, как бы мы его тут же не схватили.
— Вы еще смеете шутить!.. Почем вы могли знать, кто за нами идет?
— Все хорошо, что хорошо кончается, — примирительно сказала Муся.
Они подходили к кинематографу. Вестибюль был освещен, к великому облегчению Сонечки: значит, спектакля не отменили. Кинематограф был новый и роскошный, — так перед войной, по самому последнему слову техники, строились богатые кинематографы и банкирские дома: здание напоминало отчасти дворец дожей, отчасти берлинский универсальный магазин. В вестибюле на стенах висели портреты Ленина, Троцкого, Макса Линдера и Франчески Бертини. Посредине вестибюля еще уцелел чудом остаток бобрика, с неровно обрезанными краями. Он был засыпан семечками. Муся подумала, что в этих семечках есть что-то вызывающее, — все петербургские остряки потешались над семечками, и они точно говорили: «да, мы семечки! И да здравствует революция!»
В кинематографе настроение было гораздо менее тревожное, чем на улице, — это вошедшие тотчас почувствовали. Зал был почти полон, стоял веселый гул. Преобладала рабочая молодежь, очевидно пришедшая по даровым билетам.
Муся остановилась в проходе, отыскивая взглядом свободные места. Четырех мест рядом не было нигде.
— Ну, так вы здесь сядьте, а я пройду вон туда. Я даже предпочитаю поближе к сцене, — сказала Глаша. Муся подтолкнула Сонечку в бок. Глафира Генриховна облюбовала два места рядом, довольно далеко от них, и, усевшись, тотчас положила сумочку на стул около себя. Места Муси, Сонечки и Вити были в одном ряду, но отделенные одно от другого; между ними устроилась компания молодых рабочих. Увидев Мусю и Сонечку, один из них, белокурый, с веселой улыбкой на благодушном лице, что-то шепнул соседу. Оба засмеялись. Витя нахмурился. Сонечка рассталась с Мусей, очень огорченная: так все удовольствие пропадало, если сидеть не рядом и не обмениваться непосредственными впечатлениями. Белокурый рабочий посмотрел на Сонечку, встал и, бросив докуренную папироску, галантно предложил барышням сесть рядом. Компания, фыркая, пересела, освободив место для Сонечки, которая рассыпалась в выражениях
