Федосьев посмотрел на следователя.

— Я предписываю установить наблюдение за тем или другим лицом — и только. Техника этого наблюдения лежит на ответственности агента и его непосредственного начальства, меня она не касается… Загряцкий мог и переусердствовать.

— Да… Вот как… — сказал Яценко. Он вернулся к столу и снова сел в кресло. Волненье его все усиливалось.

— Кто же убил Фишера? — вдруг негромко, почти растерянно, спросил он.

— Этого я не могу знать.

— Однако, вы заинтересовались ведь этим делом не только для того, чтобы выгородить вашего агента?.. Да, ведь вы тогда меня спрашивали, оставил ли завещание Фишер, — сказал, вспомнив, Яценко. Он вдруг потерял самообладание. — Ваше Превосходительство, я решительно требую, чтоб вы перестали играть со мной в прятки! Я прямо вас спрашиваю и прошу мне так же прямо ответить: вы полагаете, что в деле этом есть политические элементы?

— Это одно из возможных объяснений, — помолчав, ответил Федосьев. — Но уверенности у меня никакой не было и нет… Я действительно предполагал, что Фишер мог быть убит революционерами.

— Революционерами? — с изумлением переспросил Яценко. — Какими революционерами?.. Зачем революционерам было убивать Фишера?

— Затем, чтобы состояние убитого досталось его дочери, которая, как вы знаете, связана с революционным движением.

Яценко продолжал на него смотреть, вытаращив глаза.

— Позвольте, Ваше Превосходительство, — сказал он. — Можно думать что угодно о наших революционерах, я и сам не грешу к ним особыми симпатиями, но когда же они делали такие вещи? Убить человека, чтоб завладеть его состоянием… Ваше подозрение совершенно неправдоподобно! — сказал он решительно.

— Я, напротив, думаю, что оно вполне правдоподобно, — холодно ответил Федосьев. — И позволю себе добавить, что мое мнение имеет в настоящем случае больше веса, чем ваше, или даже чем мнение всей нашей либеральной интеллигенции: как-никак, я посвятил этому делу всю свою жизнь. Вы спрашиваете: когда же революционеры делали такие вещи? Я отвечаю: за ними значатся вещи гораздо худшие. Известно ли вам дело о наследстве Шмидта? Известны ли вам дела террористов в Польше? О кровавой субботе не слышали? Об экспроприации на Эриванской площади? О Лбовской организации?.. Я вам вкратце напомню…

Он заговорил, входя в подробности зверств, убийств, грабежей. Яценко смотрел на него сначала с недоуменьем, потом с некоторой тревогой.

… — А Горинович, которого облил серной кислотой один из их самых уважаемых, иконописных вождей? А анархист-террорист Шпиндлер, прежде обыкновенный вор и грабитель, удостоенный сочувственного некролога в их идейных изданиях? А тот — как его? — что переоделся в офицерскую форму и оскорбил действием германского консула: нужно было, видите ли, чтобы к консулу выехал с извинениями генерал-губернатор, которого они по дороге собирались убить? А Кишиневская группа «мстителей»? А дондангенские «лесные братья»?.. А Московская «Свободная Коммуна»? Не помните? Разрешите напомнить…

Обычно холодный и бесстрастный, Федосьев говорил возбужденно, увлекаясь все больше, точно этот счет чужих преступлений, это мрачное свидетельство о жестокости людей, с которыми он вел борьбу, доставляли ему наслаждение. Он все валил в одну кучу: и подонки революции, и ее вожди все точно были для него равны.

— …А так называемые идеалисты, лучшие из них, которые, за компанию с министрами и генералами, убивают с ангельски-невинным, мученическим видом их кучеров, их адъютантов, их детей, их просителей, что затем нисколько им не мешает хранить гордый, героический, народолюбивый лик! Всегда ведь можно найти хорошие успокоительные изречения: «лес рубят, щепки летят», «любовь к ближнему, любовь к дальнему», правда? Они и в Евангелии находят изречения в пользу террора. Гуманные романы пишут с эпиграфами из Священного Писания… Награбленные деньги бескорыстно отдают в партийную кассу, но сами на счет партийной кассы живут и недурно живут! Грабят и убивают одних богачей, а деньги берут у других, — дураков у нас, слава Богу, всегда было достаточно!.. Двойная бухгалтерия, очень облегчающая и облагораживающая профессию… Из убийств дворников и городовых сделали новый вид охоты. Тысячи простых, неученых, ни в чем неповинных людей перебили, как кроликов… Да что говорить! Нет такой гнусности, перед которой остановились бы эти люди… Они нас называют опричниками! Поверьте, сами они неизмеримо хуже, чем мы, да еще, в отличие от нас, на словах так и дышут человеколюбием… Дай им власть и перед их опричниной не то, что наша, а та, опричнина царя Ивана Васильевича, окажется стыдливой забавой!..

Яценко слушал его со странным чувством, в котором к беспокойству и недоверию примешивалось нечто похожее на сочувствие, — этого Николай Петрович потом не мог себе объяснить. Многое из того, о чем говорил Федосьев, было совершенно неизвестно следователю; кое-что он знал или смутно вспоминал по газетам. Яценко понимал односторонность нападок Федосьева, несправедливость разных его доводов, но в таком подборе и рассказе доводы эти звучали убедительно и грозно. «А все-таки здесь он ошибается… Преступление преступлению рознь… Да, то они могли сделать, а это невозможно… Притом как же они могли отравить Фишера? Ведь все это чистая фантазия… Нет, люди ему подобные, видно, становятся маниаками», — думал Николай Петрович.

— Разрешите формулировать вашу мысль, — сказал он, когда Федосьев, наконец, кончил. — По вашим подозрениям, какой-то революционер непонятным образом проник в квартиру, где был Фишер, и отравил его, в расчете на то, что миллионы перейдут к дочери убитого, которая пожертвует их на революционные цели? Или ваши подозрения еще ужаснее и идут к самой дочери Фишера? Но ведь она находится за границей…

Вдруг мысль о докторе Брауне ужалила Николая Петровича. «Какая ерунда!» — сказал себе он.

— Не преувеличивайте значения моих слов, — уже спокойно, даже с некоторым сожалением, ответил Федосьев. — Я сказал вам, что это только одна из возможностей, если хотите, возможность чисто теоретическая. Вы изволили мне возразить: это совершенно неправдоподобно. Ваши слова меня, каюсь, задели, и я изложил вам — слишком пространно, — почему я такую возможность совершенно неправдоподобной не считаю.

— Значит, вы не настаиваете на своем подозрении? — спросил Яценко.

— Нет, теперь не настаиваю, — ответил нехотя Федосьев. — Да я и прежде только смутно подозревал… Во всяком случае вам виднее. И, добавлю, теперь это уж никак не мое дело, — сказал он, улыбаясь. — Разрешите поделиться с вами маленьким секретом, вы о нем завтра прочтете в газетах. Мои услуги признаны ненужными русскому государству, и я ко всеобщей радости уволен в чистую отставку, с мундиром и пенсией, но больше ни с чем.

«Вот оно что! — подумал Николай Петрович. — То-то он так демоничен… Что ж, не сочувствие же ему выражать, в самом деле».

— Очень быстро у нас идут теперь перемены, — уклончиво сказал Яценко.

— Да, мы не засиживаемся. Очевидно, высшее правительство совершенно уверено в своей силе, прочности и государственном искусстве. Слава Богу, конечно… Да, так видите ли, я не считал себя вправе оставлять своему преемнику дело о Загряцком. Я эту кашу заварил, я ее должен был и расхлебать. Скажу еще, что Загряцкий значится не за охранным отделением, там о нем ничего не знают, вы о нем там и не справляйтесь. А у меня он известен только под кличкой «Брюнетка», которую я поэтому также вынужден вам открыть.

— «Брюнетка», — повторил Яценко. Оставившее его было раздражение вновь им овладело. — Не могу, однако, не сказать Вашему Превосходительству, что вы напрасно называете ваши действия расхлебыванием каши. Напротив, расхлебывать ее придется нам, а эта каша с «Брюнетками» невкусная, Ваше Превосходительство.

— Очень сожалею, что доставил вам огорчение. Впрочем, оно ведь не так уж велико? Прокуратура направит дело к доследованию в порядке 512-й статьи. Это, наверное, не может повредить вашей репутации, она достаточно прочна… Я все-таки хотел бы и очень бы вас просил, чтобы настоящая роль