барон, ни из чего не умел извлечь выгоду. Нещеретов предполагал в течение весны и лета выстроить при заводе рафинадное отделение, при имении спичечную фабрику и создать производство химических продуктов первой необходимости, которые из-за войны с Германией дорожали с необыкновенной быстротой. Бывшие при заводе механические мастерские можно было расширить и взять большой заказ на стаканы для шрапнелей.
Без карандаша, в уме, Нещеретов прикинул несколько цифр и пришел к выводу, что продажа этого предприятия через год даст ему не менее трех миллионов чистой прибыли, если рубль и не обесценится еще больше. Он этого обесценения не желал, хотя от падения ценности рубля выгода сделки должна была очень увеличиться: Нещеретов не предполагал вкладывать в дело собственные деньги. При своих связях он уверенно рассчитывал получить под заказ на стаканы для шрапнелей большой аванс от Военно- Артиллерийского Управления. Деньги на химическую фабрику должен был дать Военно-Промышленный Комитет. Самая же покупка сахарного завода производилась на средства банка, в котором у него был контрольный пакет. Эта покупка контрольного пакета была самым счастливым делом Нещеретова. По- настоящему он именно после нее стал магнатом делового мира. В силу финансовой механики, которую тоже не так легко было понять обыкновенным людям, Нещеретов, затратив четыре миллиона на покупку акций банка, получил возможность распоряжаться десятками миллионов для других своих предприятий.
Он читал отчет и чувствовал себя приблизительно так, как за гимнастикой во время высокого взлета лодки. Под ним в первом этаже дома полным ходом работала созданная им огромная машина. Все было ему теперь открыто и доступно, — впереди больше не было пределов: сто, двести, триста миллионов состояния, — эти цифры в его мыслях уже не имели фантастического характера: во всяком случае к ним был теперь неизмеримо ближе, чем к тому, из чего он вышел. Но не одна нажива увлекала Нещеретова. Самая работа его мощной машины доставляла ему подлинное наслаждение. Он видел, что его труды в общем итоге идут на пользу государству, и это сознание тоже что-то задевало по-настоящему в душе Нещеретова, хотя он не любил говорить о своем патриотизме. Он работал, правда, чаще всего на чужие деньги, но без него, без его размаха и таланта, деньги ничего не могли бы создать. Что бы ни утверждал тот сердитый революционер-литератор в никелированных очках, смешавший в их недавнем разговоре кокс с торфом, — именно ему, Нещеретову, много больше, чем работавшим у него инженерам и рабочим, Россия могла быть благодарной и за спички, и за химические продукты, и за рафинад, и за стаканы для шрапнелей, и за все, о чем он думал беспрестанно, у себя в рабочем кабинете, на гимнастике, за обеденным столом, даже в постели, в бессонные, тревожные ночи…
«Ну, здесь они приврали: не стоит, верно, их „реманент[38]“ таких денег», — подумал Нещеретов, улыбаясь пр чтении этого странного слова «реманент». Отчет в общем был близок к истине, и возможные неправильности, собственно, не имели значения сравнительно с выгодой дела. Окончательно решив купить завод, Нещеретов снял трубку с домашнего телефона и приказал секретарю вызвать на следующее утро главного юрисконсульта фирмы. При этом Нещеретов подумал, что, вероятно, и Кременецкий хочет получить у него должность юрисконсульта. «Поэтому так любезничает и на обеды зовет… Что ж, посмотрим…» Его правилом было: жить самому и давать жить другим, но так, чтобы другие это чувствовали, ценили и показывали, что ценят.
Нещеретов привстал, чтоб положить трубку домашнего телефона, и вдруг почувствовал колющую боль в правом боку. Он слегка побледнел, быстро положил трубку на стол и застыл, закусив губу. «Опять это раздражение?.. — тревожно спросил себя он, осторожно подавливая бок рукою и кривясь все больше. — Может, это от гимнастики? Уж не прав ли в самом деле Тихоницкий?..»
Из двух известных врачей, которые следили за его организмом, один предписал Нещеретову гимнастику в виду его перегруженности умственным трудом и сидячего образа жизни, а другой гимнастику запретил вследствие появлявшихся иногда у пациента болей не вполне ясного происхождения. Нещеретов последовал указанию первого врача, так как гимнастика ему доставляла и физическое, и душевное удовлетворение. Он посидел минуты две неподвижно. Боль прошла. Нещеретов нащупал пульс и стал считать, внимательно глядя на часы. Пульс был как будто нормальный. Для верности он посчитал еще раз. «Да, нормальный… Верно, просто мускульная боль», — с некоторым облегчением подумал Нещеретов. Он взял трубку другого телефона — городского, — и уже без помощи секретаря вызвал профессора, разрешившего ему гимнастику.
— Да, сегодня, если можно, Иван Юрьевич, — сказал он необычным для него, просительным тоном. — Благодарю вас, так я в девять буду ждать… И, пожалуйста, никому ни слова: боюсь визитов и звонков, уж это, знаете, мне участие! — пояснил он.
Почему-то (однако не из-за визитов и знаков участия) он не желал осведомлять людей о своем нездоровьи, точно подозревая, что оно доставит им удовольствие.
XXIX
«Ох, клиенты по мою душу, — подумал Семен Исидорович, подъезжая к дому, в котором он жил. Окна его приемной были ярко освещены. — Как бы Никонов не наболтал пустяков, мастер врать малый…» На вечернем деловом приеме у Кременецкого ему, по заведенному порядку, помогал Никонов. Семен Исидорович, несмотря на брюшко, довольно бойко выскочил из саней и бросил «Можно распрягать» (он старался не говорить кучеру ни ты, ни вы). Он взошел на крыльцо, поскреб о железную сетку калошами, поднялся по хорошо освещенной, крытой ковром лестнице в бельэтаж и позвонил
— Ну, что, застал? — не без волнения спросила она вполголоса. — Как он тебя принял?
— Как принял? Что за вопрос? Прекрасно, разумеется. Как же он мог меня принять? Рассыпался в любезностях.
— Он понимает, конечно, с кем имеет дело. Слава Богу, тебя все достаточно знают!.. Тут одна дама ждет, — добавила еще тише Тамара Матвеевна, показывая глазами на дверь приемной. В голосе и в глазах Тамары Матвеевны вдруг проскользнула легкая тревога, и по ней Семен Исидорович сразу понял, что дама красивая. Беспричинная, тщательно и плохо скрываемая ревность жены всегда немного забавляла Кременецкого, а с некоторого времени ему и льстила.
— Хорошенькая? — спросил Семен Исидорович, игриво подмигнув жене.
— Ничего, так себе, я издали видела. Она в трауре, плохо видно. Да, скорее красивая, — старательно-равнодушно ответила Тамара Матвеевна. — Зубы очень длинные… Так он приедет обедать?
— Кто? Ах, Нещеретов… Разумеется, приедет. В четверг на той неделе. Он был так рад… Очень вам кланялся… Она давно ждет?
— Дама? Минут десять. Никонова, конечно, еще нет. Маша ей передала, что ты будешь в шесть. Она сказала, что подождет…
— Надо будет в самом деле серьезно поговорить с Никоновым. Это становится невозможным.
Семен Исидорович прошел в свой кабинет, выровнял на полке слишком глубоко вдвинувшиеся тома «Энциклопедического словаря», бегло оглянул себя в зеркало и, подтянув брюшко, чуть выпятив грудь, открыл дверь приемной.
— Сударыня, — сказал он, кланяясь.
С дивана, стоявшего наискось, особняком, как ставится мебель на сцене, поднялась высокая дама в трауре и поспешно направилась к Кременецкому. Семен Исидорович пододвинул ей тяжелое кресло.
— Пожалуйста, садитесь… С кем имею честь?.. — спросил он, также садясь и вглядываясь в даму. Она в самом деле была хороша собой и очень элегантно одета. Даже траурная вуаль на ней, опущенная через плечо, с белой полоской у лба, была особенная. «Эффектная женщина! Уж не артистка ли?» — подумал Кременецкий. Дама на него взглянула, затем опустила глаза, видимо, преодолевая волнение.
— Я Елена Фишер, — сказала она тихо.
Что-то дрогнуло в лице и в душе Семена Исидоровича.
