— Очень неважная погода, — сказал смущенно Брауну письмоводитель.
— Очень неважная…
— Одно слово, Петроград.
Яценко, хмурясь, читал бумагу. Эксперт докладывал, что основная форма узора, петлевая с косым направлением петель влево и с одной дельтой справа, сходна в обоих снимках. Но вилок во втором снимке было семь, островков пять, причем две вилки и один островок на снимках не вполне совпадали по положению. Вывод эксперта заключался в том, что, при несомненном и большом сходстве отпечатков, они не могут быть признаны совершенно тождественными; некоторое расхождение может, однако, объясняться и недостаточной четкостью сохранившегося на бутылке отпечатка. Николай Петрович пожал плечами.
— Распишитесь, пожалуйста, за меня в приеме пакета, — сказал он письмоводителю.
Браун поднялся.
— Еще раз прошу извинить, что вас побеспокоил.
— Нисколько не побеспокоили, но удерживать не смею… Вы еще долго пробудете в Петербурге?
— Вероятно, долго. Я завален работой.
— Да, у вас и вид утомленный. Должно быть, и наш климат нелегко переносить после Европы… Отвратительная осень, давно такой не было.
Они, уже стоя, немного поговорили о политике, о Распутине, о близком и очень занимавшем всех открытии сессии Государственной Думы.
— Я получил билет в ложу журналистов. Вероятно, пойду, — сказал Браун.
— Как жаль, что я не могу пойти. Да, у нас очень тяжелые времена. Удивительна слепота нашей власти и этих безответственных кругов. Казалось бы, ребенку ясно, что мы катимся в бездну.
— Катимся в бездну, — глухо повторил Браун.
XXV
Искры рвались за пролетом вокзала, прорезывая клубы дыма, черные у отверстий труб, понемногу светлевшие повыше. Из-под вагонов поезда с непрерывным свистом выходил белый пар и редел, обволакивая вагоны. Пахло железнодорожной гарью. По лоснящемуся черной слякотью перрону пробегали нервные пассажиры. Господин с большой коробкой в руке догонял артельщика, быстро катившего двухколесную тележку. Две дамы растерянно обнялись перед раскрытой дверью вагона второго класса. Слышались отчаянные свистки. По соседнему пути локомотив медленно надвигался задним ходом на сверкавший огнями вокзал. Человек с лопатой в руках работал на полотне, повернувшись к поезду спиною. Мальчик из окна с радостным ужасом смотрел на полотно. По крайнему перрону угрюмо, не в ногу, шли солдаты.
Федосьев, опираясь на палку, оглядываясь по сторонам, вышел с портфелем в руке и направился вперед, к вагону первого класса. Шедший навстречу человек в пальто с каракулевым воротником поравнялся с Федосьевым и, не глядя на него, бросил вполголоса:
— В первом вагоне за машиной.
Федосьев дошел до конца поезда и поднялся на площадку вагона, уютно светившегося тусклыми желтоватыми огоньками. В коридоре он столкнулся с Брауном.
— Александр Михайлович? Приятный сюрприз, — сказал удивленным тоном Федосьев, здороваясь. — Тоже в Царское?
— Нет, я в Павловск.
— Значит, до Царского вместе… Вы в этом купе? Разрешите и мне сесть здесь, благо никого нет…
— Сделайте одолжение… Я думал, вам полагается отдельное купе или даже отдельный вагон?..
— Ну, вот еще… Я никому на вокзале и не говорил, что еду… Вам все равно — спиной к локомотиву? — спросил Федосьев, кладя портфель на диван и садясь. — Так вы в Павловск?
— Да, я туда езжу по понедельникам и четвергам. Одно из наших учреждений по изготовлению противогазов помещается в Павловске.
— Вот ведь какая приятная встреча, — повторил Федосьев. — А я звонил в «Палас», да вас дома не было… Мне особенно интересно побеседовать с человеком, прибывшим недавно из Европы. Вы курите? — спросил он, вынимая портсигар. — Я без папиросы не могу прожить часа… Так как же вы к нам изволили проехать? Через Англию и Скандинавские страны?
— Да, на Ньюкестль-Берген.
— Значит, всякие видали государства, и воюющие, и нейтральные… Верно, и в Стокгольме задержались?
— Несколько дней.
— Стокгольм да еще Лозанна теперь интереснейшие города: гнезда всех агентур и контр-агентур мира.
— Я недавно побывал и в Лозанне.
— Так-с?.. Да, вы могли многое видеть… Ну, что, как там, у наших доблестных союзников?.. Заметьте, — вставил он с улыбкой, — у нас теперь ироническое обозначение «наши доблестные союзники» стало почти обязательным. Казалось бы, почему? Ведь они и в самом деле доблестные?..
— Да, у нас, кажется, не дают себе отчета в их жертвах, особенно в жертвах Франции.
— Именно… А может, тут природная русская насмешливость над всякой официальной словесностью. Ведь вовсе не французы, а мы самый насмешливый в мире народ… «Над чем смеемся?..» Хоть и, правда, со стороны не совсем это понятно. Подумайте, ведь у них на западном фронте вся французская армия, вся английская, вся бельгийская, да еще разные вспомогательные войска, канадские, австралийские, индусские, алжирские, — и все это против половины германской армии. А мы одни, и против нас другая половина немцев, да три четверти австрийской армии, да еще турки… Может быть, если на дивизии считать, это и не совсем так… Хоть верно почти так и на дивизии… Но публика судит без цифр. Отсюда и пошло: «доблестные союзники», «дом паромщика», и все такое.
— Зато у союзников дела лучше, чем у нас. У них фронт крепкий.
— Да, да, конечно… Хоть и не такие уж у них блестящие дела. Да и снарядов, и аэропланов у союзников не то что у нас, как кот наплакал. У них могучая промышленность, флот, американская база, а у нас ничего…
Послышались звонки, свисток кондуктора. Поезд покачнулся, вокзал медленно поплыл назад.
— И живем однако, — сказал, устало глядя в окно, Браун.
— Дивны дела Твои, Господи, живем! Вот только долго ли проживем?..
— Вы думаете, недолго?
— Увы, не я один думаю: все мы смутно чувствуем, что дело плохо… И, заметьте, большинство очень радо: грациозно этак, на цыпочках в пропасть и спрыгнуть.
— Мне все-таки несколько странно это слышать от представителя власти.
— Я, Александр Михайлович, не так уж типичен для представителя власти. Разумею нашу нынешнюю, с позволения сказать, власть, — сказал Федосьев, ускоряя речь в темп ускоряющемуся ходу поезда.
— Вот как: «с позволения сказать»?
— Да, вот как… Такого правительства даже у нас никогда не бывало. Истинным чудом еще и держимся. Кто это, Тютчев, кажется, сказал, что функция русского Бога отнюдь не синекура?.. Впрочем, что ж говорить о нашем правительстве, — сказал он, нахмурившись. — О нем нет двух мнений. А я от нашей левой общественности тем главным образом и отличаюсь, что и в нее нисколько не верю… У нас, Александр Михайлович, военные по настроению чужды милитаризму, юристы явно не в ладах с законом, буржуазия не верит в свое право собственности, судьи не убеждены в моральной справедливости наказания… Эх, да что говорить! — махнул рукой Федосьев. — Расползается русское государство, все мы это чувствуем…
— Я, признаться, не замечал, чтобы
— Я говорю о людях умных и осведомленных… Ум, конечно, от Бога, а вот осведомленности у людей
