— А мне плевать на деньги, если моя внучка ведет себя как… как последняя тварь. Гнусная, подзаборная тварь…

— Да ладно, небось вся уже трясешься, так и хочешь свою доченьку обнять.

— Ничего, я еще потерплю! — И я достала из ящика стола билеты. — Не веришь, что я их порву?

Она побледнела.

— Не смей!

— Посмею, если ты не извинишься перед Мариком. Мне в моем доме черносотенные настроения не нужны.

— И ты думаешь, что, если порвешь билеты, я стану пай-девочкой? Я буду безумно любить этого занудливого жиденыша? Три ха-ха! Если из-за него я не поеду в Америку, вам всем небо с овчинку покажется! А теперь рви! Рви! Я посмотрю!

Ей-богу, я разорвала бы билеты, но в этот миг у меня словно что-то сжалось в груди, в глазах потемнело, ноги подкосились, и я едва не рухнула на пол, в последний момент удержавшись за стол. Я выронила билеты, а она как коршун кинулась и подхватила их. Это меня добило. И я сползла на пол.

Я очнулась от укола. Надо мной склонилась Ванда, соседка с третьего этажа, врач. Славная, замученная женщина лет тридцати пяти.

— Леокадия Петровна, миленькая, слава богу, как вы нас напугали. Ничего, сейчас полегче будет.

За ее спиной я увидела перекошенное от страха, белое как мел лицо Стаськи.

— Лёка, ты прости, я не хотела…

— Потом будешь разговаривать! — довольно сурово распорядилась Ванда. — Помоги, подержи бабушкину руку, я еще укольчик сделаю. Надо бы в больницу, Леокадия Петровна.

— Да нет, мне лучше, все прошло, я сейчас встану.

Они вдвоем помогли мне встать и довели до кровати.

Когда я наконец легла на свою постель, Ванда повторила:

— Лучше бы в больницу… обследоваться…

— Ванда, больница сама по себе может угробить человека. Это еще один стресс. С меня хватит. А я полежу и оклемаюсь. Все пройдет. И я хочу есть…

— Только что-то совсем легкое, йогурт, например…

— Я сейчас! — метнулась на кухню Стаська.

— Ну, я пойду, у меня там Витька один, ему уроки делать надо, а без меня он…

— Конечно, Ванда, иди. Мне уже лучше, спасибо!

Она ушла. Я слышала, как хлопнула дверь.

— На, Лёкочка, ешь, хочешь, я тебя с ложечки покормлю, а?

— Уйди с глаз долой!

— Лёка, ну прости…

— Пока ты не извинишься перед Мариком, я тебя видеть не желаю!

— Значит, какой-то поганый Марик тебе дороже родной внучки?

— Видишь ли, у меня мать была полуеврейка, да и дед твой тоже был полуеврей, так что тебе лучше подальше держаться. Впрочем, я ведь не знаю, кто был твой отец, может, и вовсе еврей, и как тебе теперь быть, ума не приложу!

Она вспыхнула.

— Прекрати, ладно, я извинюсь! Но ты тогда будешь со мной разговаривать?

Господи, как маленькая…

— Там видно будет!

— Ладно! Только я пойду на кухню звонить…

— Иди.

Она ушла, а я, чуть выждав, сняла трубку. И ровным счетом ничего не услышала.

— Ну вот, я извинилась!

— Уйди!

— Почему? Я же извинилась!

— Нет, ты не извинялась, тебе стыдно, но ты так малодушна, что не можешь в этом признаться!

— Ладно, я позвоню! Хочешь, отсюда позвоню?

— Хочу!

Она набрала номер и при этом была опять бледная как мел.

— Здрасте, Наталья Игоревна, это Стася. А можно Марика? Спасибо! — до ужаса благонравным голосом проговорила она. — Марик? Привет, это я… Ой… Он трубку бросил, — в растерянности повернулась она ко мне.

— Я его хорошо понимаю. Приличные люди таким, как ты, руки не подают!

— Ну а как же я теперь перед ним извинюсь?

— Это уже твои проблемы. Уйди, я устала, спать хочу!

— Лёка, ты спи и не злись на меня, я вообще-то… Ну он меня достал своим занудством…

— Уйди бога ради. Видеть тебя не хочу!

Она на цыпочках вышла из комнаты. Надеюсь, она запомнит этот урок. Я в изнеможении откинулась на подушку, закрыла глаза и в ту же секунду словно воочию опять увидела, как Стаська в разгар скандала кидается спасать заветные билеты, не обращая внимания на то, что я почти теряю сознание… Неужто я все-таки упустила ее? В заботе о ее физическом, материальном и интеллектуальном развитии я забыла о душе? Но ведь говорят, что лучшее воспитание — пример воспитателя. Да ерунда это все! Ариадна… Я просто никудышный воспитатель. Потерпела полное фиаско и с дочерью, и с внучкой. Но почему? Я ведь так любила и ту и другую? А может, слишком любила? Может, слишком многое брала на себя? Ну, предположим, Стаська росла действительно в неполной семье, в до ужаса неполной, но Ариадна! У нее были отец и мать, бабушка и дядя, и все ее любили… Почему же она не умеет любить? Но может, вся ее любовь досталась тому парню, за которого она выходит замуж? Впрочем, я ведь не знаю, любовь там или расчет… Ах, я уже ничего о ней не знаю. Я просто хочу ее видеть, и слава богу, что не порвала билеты. Может быть, там, в Калифорнии, мне удастся связать ту нить, которая лопнула? «Порвалась дней связующая нить, как мне обрывки их соединить?»

Я заснула и проснулась от какого-то странного летнего звука, хотя на дворе конец января. И увидела, что возле непогашеной лампы бьет крылышками серая ночная бабочка. Откуда она взялась? Впрочем, в квартире тепло, она могла осенью заснуть и от тепла проснуться. Я почти ничего не знаю о жизни ночных бабочек. И вдруг мне вспомнился один ничего не значащий эпизод из времен ранней молодости. Я еще не была замужем, кажется, даже не была еще знакома с Лёней. Мы студенческой компанией гостили у кого-то на даче, и одна девочка безумно боялась ночных бабочек. Над ней посмеивались, а она то и дело взвизгивала, потому что к большому цветастому абажуру над столом на веранде слеталось множество всякой мошкары… И один парень, Гриша, весьма неравнодушный ко мне, все шептал:

— Лео, а ты у нас храбрая, как Жанна Д'Арк! Не боишься бабочек! Какая ты красивая, Лео, гораздо красивее этой фанатички Жанны!

Он был славный, влюбленный, и мне ужасно нравилось, что он зовет меня Лео! Никто и никогда больше не называл меня так. И почему-то я чувствовала себя такой счастливой… Впереди вся жизнь, я молода и красива, я студентка Школы-студии МХАТ, у меня впереди долгая счастливая жизнь в искусстве и очаровательный мальчик зовет меня Лео… И я не боюсь ночных бабочек…

Никогда я не вспоминала тот вечер, Гришка вскоре бросил институт и куда-то исчез. Да и о чем тут вспоминать? А вот вдруг вспомнилось…