Помолись с нами, я боюсь, что из-за небрежения в вере ты будешь жестоко наказан и этом мире, и, главное, на том свете, ведь муки Господа твоего неисчислимы и болезненны!

Рассерженный приставаниями Хасыба, поэт отдернул руку и засмеялся:

— Берегись, эмир, ты пропустишь время молитвы и будешь жестоко наказан вместо меня. Да и потом, мы ведь говорим, что Господь наш всепрощающий, милосердный, щедрый на блага, снисходительный и прочее, а потом утверждаем, что он посылает страшные муки, которых должны бояться все твари, созданные им. Разве его милость, не уничтожает его муки, если вы говорите истину?

Правитель, с ужасом посмотрев на Хасана, отскочил от него и стал молиться. Сын его молился рядом с ним, и Хасан словно сквозь сон слышал, как эмир говорил сыну:

— Над этим человеком проклятье Аллаха, и проклят будет тот, кто сидит рядом и сочувствует его словам. Я боюсь, что из-за него мы попадем в беду.

Но сын его успокоил:

— Абу Али многие пытались обвинить в ереси, но он так красноречив, что все происки его врагов обернулись против них. Пока халиф благосклонен к нему из-за его дарования, ни ему, ни нам не следует бояться.

Эти слова были последними, что запомнил Хасан.

Он проснулся в покоях, отведенных ему хозяином, и не мог вспомнить, где находится. Только постепенно всплывали подробности вчерашнего вечера: стихи, произнесенные в честь Хасыба, молитва, страх правителя и пляска невольниц.

Когда Хасан сел, в глаза ему бросился большой мешок из египетской позолоченной кожи. Потянувшись к нему, Хасан вытряхнул содержимое на ковер. Засверкали новенькие золотые монеты. Хасану давно не приходилось видеть столько золота. Плата от Харуна шла на серебро — золотые монеты появлялись в казне только после прибытия румийской дани и расходились во дворце повелителя правоверных очень быстро, так что поэтам не приходилось мечтать о динарах.

Любуясь блеском новеньких полновесных монет, Хасан стал считать их. «Тысяча динаров! — удивленно подумал он. — За такие деньги я мог бы и помолиться вчера!» Он встал, и тотчас из-за занавеси вышла одна из невольниц, подаренных Хасыбом.

— Что прикажет господин?

— Я прикажу подать мне какой-нибудь еды, — весело ответил Хасан и, когда невольница поклонилась и собралась выйти, взял ее за руку: — Скажи мне, ты бы помолилась за тысячу динаров?

Девушка улыбнулась:

— Ты шутишь, господин?

— Нет, я не шучу, я хочу знать, сколько, по-твоему, стоит молитва.

— Если бы мне платили, господин, я согласилась бы и на один даник.

— Ты умная девушка, когда я уеду, отпущу тебя на волю. А сейчас принеси мне чего-нибудь вкусного.

Когда невольница вошла с дымящимся блюдом кабаба, Хасан услышал шум, доносящийся с улицы.

— Что, опять бунт? — спросил он ее.

Девушка серьезно кивнула головой:

— Люди не хотят платить харадж, сейчас ведь не время. Если они отдадут то, что у них есть сейчас, умрут с голоду.

— Но египетская земля, говорят, плодородна и дает по нескольку урожаев в год, — возразил Хасан. — К тому же, если они поднимут бунт сейчас, когда халиф в походе, их обвинят в ереси и расправятся как с еретиками — будут распинать и сжигать.

Девушка, ничего не ответила, хотела выйти. Хасан спросил ее:

— А как ты стала невольницей, ведь ты, кажется, мусульманка?

— Меня отдали за долги, — коротко ответила невольница и вышла.

Хасан принялся за еду, но едва он взял в руку кусок мяса, у дверей раздались поспешные шаги. Вошел Хасыб.

— Абу Али, я прибегаю к твоей помощи!

Хасан вежливо встал, но, не дав правителю договорить, прервал его:

— Почтенный эмир, разреши мне поесть, ведь вчера я только пил, а потом я сделаю все, что ты захочешь.

Хасыб уселся нетерпеливо поглядывая на Хасана. А тот наслаждался вкусным кебабом, ел нарочито медленно, запивая мясо вином и закусывая мягким тонким хлебом. Только увидев, что Хасыб нахмурился и кусает губы, вымыл руки и обратился к нему:

— Я слушаю тебя, эмир.

— Чернь бунтует, — пробормотал тот. — Они собрались вокруг моего дома и грозят напасть на нас, а потом разграбить казначейство и освободить из тюрьмы всех разбойников. Но кто-то сказал им, что у меня гостит поэт Абу Нувас, и они требуют, чтобы ты вышел к ним, поговорил и передал их слова повелителю правоверных.

— Чтобы я вышел к ним? — удивленно переспросил Хасан и засмеялся. — Что же я могу сделать для них? И разве халиф будет слушать поэта, которого он ценит не выше своего шута?

— Не говори так, Абу Али, — поднял руку Хасыб. — Здесь твое имя известно народу, они считают тебя своим заступником.

— Хорошо, я выйду к ним и буду говорить с ними в соборной мечети с минбара, как проповедник.

— Ты говоришь серьезно, Абу Али? — обрадованно спросил Хасыб.

— Да, — поднялся Хасан, запахивая полы.

На улицу он вышел не без страха — кто знает этих египтян? Может быть, они и спокойнее, чем жители Басры, но в суматохе могут затолкать. Но люди стояли спокойно, ожидая его. Кто-то крикнул:

— Смотрите, вот Абу Нувас, друг простого народа, он даст нам правильный совет.

Хасан спустился во двор, его подхватили, подсадили на коня, и он вместе с толпой направился к соборной мечети. Если бы Хасан и хотел, он не мог бы скрыться — так плотно толпа сжимала его. Отовсюду теснились люди, чтобы посмотреть на знаменитого поэта. У дверей мечети его сняли с коня, почти внесли в мечеть, он не заметил, как очутился на минбаре. Стало тихо. Все ждали, с какими словами обратится к жителям Египта Абу Нувас. А он, постояв несколько минут в раздумье, произнес так громко, как только мог:

— О жители Египта, ваша земля благословенна Богом, не гневите же его. И если вас обстригут, как баранов в этом году, то вы обрастете в будущем еще более густой шерстью. Не подвергайте же опасности свою жизнь, ибо она, как мы убедились, самое большое благо в земной жизни. И поэтому выслушайте, что я вам скажу:

Послушайте же меня, люди, и расходитесь, ибо нет блага в бесполезной смуте. Да будет благословение Аллаха над вами.

Хасан замолчал, тогда чей-то голос подхватил: «Повелитель правоверных послал нам эмира, подобного змее, губящей жизнь нашей страны» — это ты сказал правильно, Абу Нувас.

— Убьем эмира Хасыба! — крикнул другой, но его перебили возгласы:

— Мы убьем Хасыба, который уже насытился, и взвалим на шею алчущего! Нет, Абу Нувас прав,