сводней? А помнишь, как Джарир говорил о скупцах?

То есть, потуши его, чтобы гости не смогли сидеть у костра. Здесь у него яркий образ, который запоминается навеки и может уничтожить тех, о ком это сказано. А если бы он просто назвал тех людей скупердяями, получилось бы холодно и не привлекло бы внимания. Ты понял меня?

Абу Хиффан кивнул:

— Да, мастер, я постараюсь, но это трудно, не всегда в голову приходит удачное сравнение.

Хасан пожал плечами:

— Иначе ты не станешь поэтом. Твоя голова должна быть вечно занята и кипеть, как котел, мыслями и образами. Увы, этот котел не насыщает брюха.

— Что будем делать, мастер? — спросил Яхья, когда они догрызли лепешки и финики и запили их водой из кувшина. Хасан задумался, потом медленно произнес:

— Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного. Пойдем во дворец Фадла ибн Ваби. Я когда-то хорошо его знал. Но теперь он может не узнать меня.

Они вышли из полутемной комнаты и зажмурились. День выдался ясный и ветреный, пахло мокрой пылью и виноградной листвой. Здесь кругом виноградники. Солнце бросало бледно-зеленые блики на желтую глинистую землю, проходя сквозь плетение лоз. Гроздья светились розовым, зеленым и золотым. Они были так красивы, что Хасану захотелось сесть рядом с ними на землю и остаться там навечно. Но приходилось думать о своей судьбе и об учениках:

— Ну, пошли, — и они отправились в путь, снова пешком, как когда-то он шагал с Валибой, — лошадь Хасан давно уже продал, приходилось платить конюхам только за уход по дирхему в день, да еще овес! Все это ему теперь не по карману.

Он до сих пор еще часто с тоской вспоминает коня — его гладкую шерсть, умные и кроткие глаза, теплые губы. Яхья и Абу Хиффан еле поспевали за Хасаном. Их учитель шел, крепко сжав рот и нахмурившись. Юноши за его спиной хохотали, придумывали друг для друга шуточные прозвища.

Дворец Фадла был далеко, в «Лагере Махди», или, как называли этот квартал сейчас, «Шаркиййя» — «Восточная сторона». Они шли мимо Старого Кладбища, ощетинившегося могильными камнями, мимо конюшен Куннасы, где когда-то и Хасан держал своего коня. Проходя мимо знакомого здания, откуда как раз выводили лошадей, он невольно пригляделся, будто забыл, что давно его продал, потом отвернулся, вытирая запорошенные глаза.

За конюшнями тянулись нескончаемые стены Багдадского невольничьего рынка — Дар ар-Ракик. Здесь ждали своей участи тысячи рабов, которых свозили со всех концов в государство повелителя правоверных. Яхья и Абу Хиффан, проходя мимо ворот, остановились, с любопытством глядя на вновь прибывший караван.

— Это из страны зинджей, — сказал Яхья, указывая на длинную вереницу усталых людей, прикованных за руку к одной цепи. Они были так покрыты пылью, что трудно было разобрать цвет кожи. Только по росту, длинным ногам и курчавым волосам можно узнать уроженцев восточных берегов Африки.

— Нет, там есть и белые! — возразил Хасан. — Не видишь разве среди них желтоволосых? Это пленные румийцы, их будут выкупать или обменивать на пленных мусульман.

Ворота закрылись, и Хасан с учениками пошли дальше. Он много раз видел, как вели рабов на рынок, и раньше такое зрелище не волновало его. А сейчас он вдруг представил себе, что идет в ряду этих людей, его правая рука прикована к тяжелой цепи, а ноги связаны длинной веревкой. Он даже захромал, но, опомнившись, оглянулся на Яхью и Абу Хиффана.

— Устал, мастер? — спросил Яхья. — Может быть, отдохнем, путь еще долгий?

Хасан кивнул.

Они подошли к харчевне. Пересчитав монеты, Хасан подозвал Яхью:

— Купи хлеба и похлебки.

Они уселись на низенькой скамеечке и принялись за еду. Сидевший неподалеку на земле крестьянин в оборванной домотканой рубахе жадно посмотрел на хлеб и отвел глаза.

Перехватив его взгляд, Хасан отломил пол-лепешки и сунул ему. Тот, поколебавшись, протянул руку:

— Да благословит тебя Аллах! Не думал я, что придет время, когда мне подадут милостыню!

— Это не милостыня, — успокоил его Хасан. — Я просто разделил с тобой обед.

— Плохие времена, — вздохнул крестьянин, бережно разламывая свой кусок. — Часто мрут правители, а новые задаривают жирных скотов — гвардейцев, чтобы те не взбунтовались против них. Клянусь жизнью, с нас два раза брали налог в этом году, так что совсем разорили, заставили умирать с голоду. Я говорю это тебе потому, что мы вместе едим хлеб. Но даже если ты выдашь меня, лучше смерть, чем такая жизнь!

Хасан промолчал. Доев похлебку, подозвал учеников.

Фадл жил за мостом, неподалеку от арсенала. Его дворец не виден в густой зелени финиковых пальм, кипарисов, высоких кустов жасмина. Только подойдя к высоким каменным воротам можно разглядеть белую колоннаду и цветники во внутреннем дворе.

Хасан втайне надеялся, что у ворот окажется кто-нибудь знакомый, так что не придется просить и унижаться. Но стражники были новые. Они подозрительно осмотрели Хасана и его спутников:

— Кто такие?

Хасану больше всего хотелось плюнуть в их наглые сытые лица, даже сердце забилось быстрее от гнева и унижения. Но, пересилив себя, он вежливо ответил:

— Я поэт Хасан ибн Хани, по прозвищу Абу Нувас. Когда-то я знал вашего господина и хотел бы сказать в его честь стихи. А это мои ученики.

Стражники переглянулись:

— Ну что ж, если ты поэт, — нерешительно сказал один из них, — пройди и жди господина у дверей покоев, там уже сидят какие-то стихоплеты.

Чувствуя, как горит лицо и сохнут губы, Хасан кивнул Яхье и Абу Хиффану и перешагнул порог. Он шел мимо цветников, подобранных так, чтобы самые темные растения находились в середине, а по краям росли белоснежные нарциссы, ромашки, крохотные цветочки эстрагона с одуряющим ароматом. Дорожки посыпаны мелким желтым песком, в него вдавлены причудливые узоры из гладких белых и черных камешков. Хасан шел, опустив глаза, слыша за спиной восхищенный шепот своих спутников.

Их провели в большую комнату, ведущую во внутренние покои дворца. Кроме них здесь толпилось множество людей — в военных кафтанах с поддетыми кольчугами, в черной одежде служащих диванов. Были и такие, как Хасан. В комнате стоял негромкий гул, собравшиеся вполголоса переговаривались.

Рядом с Хасаном старик в пышной чалме шепелявил:

— Говорят, что, когда Муса аль-Хади умер, Харун был в постели, и к нему пришел Яхья Бармекид и разбудил его, сказав: «Вставай, повелитель правоверных!» Но Харун был так напуган, что не поверил, пока в доказательство того, что старой власти больше нет, и он стал правителем, ему не показали перстень, снятый с прежнего вазира. И если бы не Хузейма ибн Хазим, может быть, Харуну и не пришлось бы стать халифом.

— А что сделал Хузейма? — спросили шепотом.

— Он взял ночью пять тысяч своих вооруженных всадников, ворвался к наследнику престола Джафару, сыну Мусы, и взял его прямо в постели. Ну а потом они заперли изнутри ворота его дворца, чтобы к нему не смогла прийти помощь, и утром вывели Джафара на стену и заставили отречься перед всем народом. Посмотришь, как Хузейма возьмет теперь верх над нами! А кто он такой?

— Да, и Фадл тоже большая сила, но долго ли так будет?

Хасану надоел шепелявый шепот, и он кашлянул. Собеседники, поняв, что их услышали,