ту песню, что пел Зейд Кривой своим непотребным голосом, Зейд, не знающий ни отца, ни матери! Садись с нами и выпей вина, хотя оно не хранилось со времени потопа, как говорится в твоих стихах.

Хасан сел на скамейку рядом с Исмаилом, остальные потеснились, давая ему место, Зейд, нисколько не обижаясь на Исмаила, спросил:

— Это ты приехал с той сушеной саранчой на облезлом одре?

Хасан не сразу понял, что тот имеет в виду Муфаддаля, а потом, представив себе своего спутника, подумал, что тот действительно похож на сушеную саранчу, и со смехом ответил:

— Это саранча из стаи повелителя правоверных, но увы, молодцы, в его сумках только раскрошившиеся финики и исписанные свитки.

— Свитки? — недоуменно протянул Зейд. — А зачем они ему?

— Записывает пословицы и мудрые изречения арабов.

Молодцы расхохотались:

— Пусть запишет наши мудрые изречения, например: «Копай, копай, пока не докопаешься» или «Не учи караси язвам, а кагани — падучей» или «А если ударят тебя ножом, прими подарок от храброго молодца!»

Хасан, посмеявшись вместе с ними, спросил: «А что такое „асталь“, „караси“ и „кагани“»?

— Асталь — поддельный слепец, который мажет веки жиром и глиной, и они у него слипаются. Зейд назвал тебя так, не зная кто ты, потому что их все презирают — подобным делом занимаются только трусы, не знающие и не умеющие ничего другого. Караси у нас делают язвы с помощью извести и краски, а кагани умеют бросаться на землю в корчах. Это все слова нашего языка, непонятного прочим. А мы здесь честные молодцы, и действуем только ножом.

Молодцы одобрительно зашумели, а Исмаил спросил:

— Куда же вы направляетесь с обладателем раскрошившихся фиников и собирателем бесполезных слов?

Хасан замялся:

— Мой спутник хотел представить меня кому-нибудь из багдадской знати…

— А может быть, и самому халифу, — прервал его Исмаил. Кто-то свистнул, и все замолчали. Потом Зейд ехидно предложил:

— Давай задержим их, предводитель, и назначим за них выкуп, раз они такие важные птицы.

Отмахнувшись от него, Исмаил сказал:

— Кто даст выкуп за поэта? — а потом обратился к Хасану: — Халиф сейчас не в Багдаде, он отправился на север, в Масабадан, где находится одно из его поместий. Если у тебя хватит смелости, поезжай туда, но помни о судьбе твоего учителя и того, кто был его учителем. Завтра утром мы тоже отправимся на север и можем немного проводить вас, но наш путь лежит в Багдад, обитель мира и прибежище молодцов. А теперь давай пить, а Кривой Зейд споет нам. Голос у него, правда, хриплый — его едва не удушил когда-то стражник, но он знает много стихов и песен.

Хасан просидел с Исмаилом и его товарищами допоздна. Наверное, Муфаддаль искал его, но безуспешно. Когда поэт вошел в комнату, которую они занимали, тот уже спал, подложив драгоценную сумку себе под голову. Хасану очень хотелось разбудить его и сказать, что молодцы прозвали его сушеной саранчой, но он бросился на циновку и тотчас не уснул.

Утром Муфаддаль подозрительно оглядывал новых спутников.

— Слишком хороши у них кони, — шепнул он Хасану.

И, действительно, скакуны были не под стать всадникам — холеные, в богатой сбруе, благородной крови. Но молодцы ловко держались в седле, а Исмаил, видя замешательство Муфаддаля — сушеной саранчи, подъехал к нему и проронил:

— Не бойся, шейх, мы такие же собиратели редкостей, как и ты, а наш Зейд знает великое множество редких и диковинных слов и рассказов, он поедет с тобой рядом, и, если его конь не испугается твоего почтенного верхового животного, будет беседовать с тобой до самого перекрестка дорог, где мы расстанемся.

Зейд, — теперь, когда Хасан мог его лучше рассмотреть, он увидел, что это худощавый и ловкий молодец с вытекшим глазом, — ухмыляясь, тронул коня. Но вскоре увлекся разговором с Муфаддалем, найдя внимательного слушателя. Пока они ехали вместе с «сасанидами», Хасан слышал его хриплый голос — видно рассказывал «сушеной саранче» всякие небылицы.

Исмаил был задумчив и молчалив. Вдруг он спросил:

— Не нашел свою Джинан среди паломников?

Хасан пожал плечами.

— Да, — продолжал Исмаил, — в Басре много красивых девушек, и в Багдаде тоже, но такая птица, как я, не вьет гнезда и не высиживает птенцов. А теперь прощай. Поезжайте большой дорогой, а мы отправимся стороной, как бы наших коней не узнал кое-кто, — и, повернув коня, крикнул:

— Прощай, может свидимся еще в Обители мира!

Всадники скрылись так неожиданно, что Хасан даже не успел ответить. Ученый, подъехав ближе, укоризненно сказал:

— Клянусь Аллахом, у этого одноглазого светлая голова, крепкая память и острый язык. Жаль, что он занимается богопротивным и опасным ремеслом, и, без сомнения, мы увидим когда-нибудь его голову торчащей на одном из кольев Верховного моста.

Хасан ничего не ответил, его охватила нестерпимая тоска. Счастлив Муфаддаль, не видящий ничего, кроме своих свитков, даже Исмаил нашел свое место, а он все еще мечется, не сделав ничего, ни хорошего, ни дурного! Поистине, он «ни вино и ни уксус», как сказали бы о нем жители пустыни.

Они ехали на север еще несколько дней. Расспросив каких-то людей, им встретившихся, Муфаддаль подтвердил:

— Да, халиф аль-Махди в Масабадане, к северу от столицы.

Путники оставили позади шумные багдадские дороги, где можно было увидеть людей бессчетных племен и народов, подвластных повелителю правоверных, реку, запруженную судами всех размеров так, что почти не видно воды, и направились в Масабадан. Их обгоняли всадники на верблюдах и конях, — барида, гонцы халифской почты, — повозки с провизией, которую спешили доставить в дворцовую кухню; встречались караваны грузовых верблюдов, навьюченных утварью придворных халифа, выехавших вслед за ним в Масабадан.

Постоялые дворы, разбросанные кое-где вдоль дороги, были переполнены, и путники остановились у обочины под деревом, недалеко от конюшен барида. Расстелив циновки, наломали на куске ткани, служившем им скатертью, черствых лепешек, высыпали остатки фиников из мешка и запили небогатую еду теплой водой из бурдюка, а потом улеглись.

Не прошло и трети ночи, как Хасан вскочил: что-то тревожное почудилось ему. Он прислушался. Кто-то скакал по дороге. «Несколько всадников на быстрых конях» — подумал он.

Из темноты вынырнули темные фигуры, остановили хрипящих лошадей у ворот барида. Застучало кольцо, послышался приглушенный звук голосов. Всадники, оставшиеся снаружи, сняли с коня человека, осторожно понесли его. Хасан встал. Заметив его, люди повернули в его сторону и уложили неизвестного на циновку, с которой только что встал Хасан. Судя по узкому черному кафтану, это гонец. Он был мертв или потерял сознание.

— Эй, дай ему напиться! — сказал кто-то из его сопровождающих. Хасан нацедил из бурдюка воды, налил в деревянную чашку и поднес к губам лежащего. Проснулся Муфаддаль и со страхом смотрел на людей, освещенных красноватым светом заходящей луны.

Один из всадников налил из бурдюка в пригоршню воды и плеснул в лицо гонцу. Тот медленно открыл глаза, облизнул пересохшие губы и внезапно сел, обводя лихорадочно блестевшими глазами склонившихся над ним людей.

— Скорее, где ваш старший? — прошептал он хриплым голосом.

— Не волнуйся, Абу-ль-Хусейн, мы уже у барида, сейчас в Багдад отправится другой гонец, — ответил кто-то.

Человек попытался встать, но колени у него подогнулись.

— Он знает, что нужно передать?