Долго ездили Хасан и стражники Фадла в поисках становища кудаитов. Наконец в лощине между невысокими холмами показались шатры. Их встретил лай собак. Поселение было небольшим — несколько десятков бедных войлочных палаток. Возле них бегали голые дети со вздутыми животами, сновали женщины с тощими вязанками хвороста. Заслышав лай, из шатров вышли мужчины — почти все старики — с копьями в руках. Но увидев подъезжающих и поняв, что им ничто не угрожает, прислонили оружие к стенкам палаток.

— Привет вам! — крикнул Хасан. — Не укажете ли вы шатер нашего брата аль-Аштара аль-Кудаи?

Старик, ростом и осанкой похожий на Аштара, подошел к Хасану.

— Аль-Аштар пребывает в этом жилище, но сейчас его нет, — сказал он. — Я его отец. А ты, о путник, знающий имя моего сына, и твои товарищи, будьте моими гостями и войдите к нам.

В шатре просторно и сравнительно чисто. Может быть, оттого, что там нет почти никакой утвари и одежды — несколько шкур, циновки, какие-то войлочные вьюки. Большеглазая статная девушка с открытым лицом подала гостям глиняные чашки с приятно охлаждающим напитком — кислым верблюжьим молоком.

Хасан рассказал отцу Аштара о знакомстве с его сыном и попросил разрешения остаться в становище. Старик кивнул:

— Мы поставим тебе небольшой шатер рядом с нашим и будем считать тебя сыном.

Хасан, вынув из-за пояса кошелек, подаренный Фадлом, протянул его старику:

— Отец мой, окажи мне честь принять этот подарок от родича, сына Кахтана, как и ваше племя.

Старик величественным жестом отстранил кошелек:

— Мы не берем денег за гостеприимство, — нахмурился он.

— Это подарок от меня, пусть девушки вашего племени сделают себе ожерелье из монет, — настаивал Хасан.

Старик ничего не ответил. Хасан положил кошелек на циновки к ногам хозяина шатра и краем глаза увидел, как блеснули глаза у девушки, стоявшей за спиной гостей, чтобы прислуживать им.

Когда настал вечер, стражники Фадла, простившись с Хасаном, отправились в обратный путь. Он долго сидел у порога своего шатра, поставленного на краю лощины. Веял прохладный ветер. Он нес запах дальнего дождя, неведомых цветов. Взошла луна, окрасив все вокруг в белый и черный цвета. Где-то выли степные волки, трещали ночные кузнечики, кричали птицы. Впервые за много дней Хасан вдохнул полной грудью. Казалось, далеко позади, как пестрый кошмар, осталась шумная Мекка, попойки с Фадлом и его друзьями и даже Джинан, — она будто ушла в стихи и воспоминания, стала бесплотной. Ярко горели звезды, напомнив Хасану стихи великих древних поэтов, чьи голоса, казалось, перебивали друг друга: «Я не спал, следя глазами за бессонными звездами», — жаловался Аша. «Какая ночь! Ее звезды словно прибиты гвоздями к вершинам высокой горы!» — восклицал Имруулькайс.

Подошел отец Аштара.

— Пойдем к нашему костру, — сказал он. — Собрались старики племени, которые многое могут порассказать, а тебе полезно послушать их, раз ты приехал к нам за диковинками чистой арабской речи.

Костер горел неровно, поддерживаемый скупыми охапками хвороста — в этих краях его было мало. Когда Хасан сел у костра, один из стариков говорил:

— …Что же касается красноречия, то и покойный халиф аль-Мансур, хотя и был из северян, превосходил красноречием Сахбана из племени Ваиль. Однажды мне довелось услышать его на минбаре в соборной мечети Куфы. Он взошел на минбар и начал громким голосом: «Хвала Аллаху, я восхваляю Его и прибегаю к Нему, я верую в Него и всецело полагаюсь на Него. Я свидетельствую, что нет бога, кроме Аллаха, Единого, у Которого нет подобия». Тут вдруг с правой стороны, где стояли молящиеся, послышался голос: «О человек, я хочу напомнить тебе о Боге, именем которого ты обратился к нам!» Тогда Мансур, прервав проповедь, сказал: «Слушаю, слушаю того, кто запомнил слова Аллаха и напомнил мне о них. Я прибегаю к помощи Аллаха, не желая быть жестокосердным притеснителем или вовлеченным в грех ослеплением гордыни. Если это будет так, то, значит, я сошел с праведного пути и Аллах отступился от меня. А ты, что сказал эти слова, клянусь Богом, произнес их не ради лика Аллаха. Нет, ты хочешь, чтобы про тебя говорили: „Он встал и сказал, был наказан и стерпел, пострадал за веру и был стоек“. Горе тебе, ты слишком ничтожен, чтобы я обратил внимание на тебя, и потому я прощаю, но берегитесь, люди, и берегись ты также совершить еще раз подобное!»

Старики закивали бородами:

— Это истинно арабское красноречие!

В это время раздался лай собак, ржание, радостные крики женщин.

— Вернулись наши молодцы, — сказал отец Аштара.

Тихое становище затопила волна шума — где-то забили в бубен, перекликались мужские и женские голоса, кричали дети. К костру подошла толпа молодых бедуинов, среди которых выделялся ростом и шириной плеч знакомый Хасана.

— Привет вам! — сказал Аштар старикам. — Сегодня мы вернулись с удачей.

Он осекся, увидев чужого, но тут же, узнав Хасана, улыбнулся ему:

— Привет тебе, Абу Нувас из Басры, видишь, я запомнил твое имя. Добро пожаловать к нам и не взыщи, если что-нибудь придется тебе не по вкусу.

Потом, обратившись к отцу, Аштар добавил:

— Я привез тебе теплый плащ. Ты можешь носить его сам, а можешь отдать сестрам, — и подал отцу сверток.

При скудном свете костра Хасан увидел на плаще медные застежки в форме полумесяца. Такие были у одного из стражников, сопровождавших Хасана к кудаитам. У него засосало под ложечкой: так вот чем занимались молодцы Бану Кудаа! Не показав виду, что узнал плащ, Хасан ответил Аштару:

— Привет тебе, я нашел приют и убежище в вашем становище и думаю пробыть у вас некоторое время.

— Добро пожаловать! — повторил Аштар.

Уйдя в свой шатер, Хасан долго не мог уснуть. Он чувствовал голод, немилосердно кусали блохи, тревожили непривычные звуки степи, а потом стало холодно. Он плотнее закутался в свой плащ с прослойкой хлопка, но это не помогало. Как эти молодые сильные мужчины, которые весь день проводят в седле, могут довольствоваться горстью сушеных фиников и чашкой кислого верблюжьего молока? Чему учиться у них? Что они знают и что видели в жизни? Тошнота подкатывала к горлу при мысли о том, что вся утварь и одежда, какая есть в становище, добыта тем же путем, что и плащ. Он с нетерпением ждал утра.

Наконец стало светлее. Хасан с трудом поднялся — все тело затекло от холода и лежания на тонком неровном войлоке, постеленном прямо на земле. Распахнув полы палатки, он вышел и остановился, ослепленный.

На нежно-розовом небе плыли легкие серебристые облака. Вершины холмов слегка курились — тонкие полоски песка струились под утренним ветром, чертя изменяющиеся с каждой минутой узоры, действительно напоминающие «буквы псалмов, начертанные рукой монаха», как говорили древние поэты. На самом краю неба ярко горела узкая алая полоса зари — «хвост волка», как называют ее степняки, а над ней, пронизывая тонкую пыль, носившуюся в воздухе, сиял ослепительный венец лучей солнца, еще не взошедшего, но возвещающего о своем появлении.

А на вершине соседнего холма виднелись четкие силуэты всадников, казавшиеся черными на фоне утреннего неба. Они будто сливались с ним и выглядели естественно, и вместе с тем, величественно, как породившие их степные земли. В самом высоком и широкоплечем наезднике он угадал Аштара. Тот, узнав городского гостя, приветственно махнул рукой, потом поднял коня на дыбы и растаял в искрящемся жемчужном воздухе, а за ним исчезли его спутники. Внезапно Хасан каким-то озарением понял бедуина и его соплеменников, и простил им все: грубость, жестокость, дикость. Да, только под таким просторным небом может жить человек, только здесь может жить свободный язык, красноречивый в своей естественности и изысканный в своей красоте!

Постояв немного, он вернулся в палатку, испытывая странное чувство тоски и зависти. Ему ведь не