потерял то, что нравилось Хасану раньше, когда он, вернувшись домой и окунувшись в знакомый лабиринт узких улиц, черпал в этом новые силы. Или сам Хасан утратил что-то: свою бездумную веселость, переполнявшую его некогда радость жизни, жадный интерес ко всему новому. Даже стихи надоели ему. Вечно одно и то же — воспоминания, восхваления, описания…

Но, беря в руки калам, он по-прежнему забывал обо всем. Стихи его становились все отточеннее, рифмы — богаче. В часы усталости и разочарования Хасану казалось, что его голова пуста, как дырявый бурдюк, что он уже высказал все, что мог, и даже Валиба не мог развеселить его. Он стал желчным и раздражительным и все чаще давал волю вспышкам гнева. Вся Басра говорила о том, как молодой поэт опозорил Акифа ал-Иджли, известного богача, который с удовольствием принимал у себя ученых и стихотворцев, надеясь, что они будут прославлять его щедрость и гостеприимство.

От кого-то Акиф узнал, что в Басре появилась новая знаменитость, и пригласил Хасана. У него в этот вечер было особенно плохое настроение. Он побывал дома, вдохнул знакомый с детства запах нищеты — мать жила в той же конуре, денег, которые давал ей старший сын, едва хватало на еду, дочери еще не вышли замуж, а младший брат Хусейн не приносил домой ни гроша. Он тоже хотел стать поэтом, прельщенный кочевой жизнью Хасана, которая казалась ему легкой и приятной. Но у него не было способностей брата, да и особым прилежанием он не отличался. Хусейн постоянно надоедал матери просьбами о деньгах, которые требовались, чтобы платить за уроки, но часто пропускал занятия и бродил по улицам вместе со своими сверстниками. Хасан много раз видел его вместе с Исмаилом Безруким, который стал предводителем «молодцов» их квартала, но бывший приятель почему-то сторонился поэта.

В тот вечер, казалось, запах, идущий с бойни, был еще сильнее, комната матери выглядела еще более жалкой, а сама мать, которую Хасан помнил еще статной и красивой, — высохшей старухой. Она что- то говорила ему, жаловалась на дочерей, на дороговизну, но Хасан не слушал ее. Ему хотелось в степь. Пусть его бьет песчаный вихрь, пусть обдувает знойный ветер, пусть хлещут потоки бурного весеннего ливня и оглушают раскаты грома. Это лучше, чем сидеть в душной лачуге, где нищета пахнет не песком, жарким солнцем и пряной травой, как у бедуинов, а гнилью и грязными тряпками.

Дверь без стука приоткрылась, и в комнату вошел Валиба. Мать закрыла лицо, встала и вышла во двор, а он уселся на ее место. Он был бледен и тяжело дышал. Посмотрев на него, Хасан протянул ему чашку с прохладной водой:

— Прости, больше в этом благословенном доме нет никакого питья.

Валиба жадно выпил воду, закашлялся и схватился за грудь. Отдышавшись, вздохнул:

— Да, верблюд стал дряхлой верблюдицей, видно, не ходить нам больше и не ездить!

Хасан с удивлением посмотрел на учителя и как будто только сейчас увидел, что перед ним старик с потухшими глазами и морщинистым лицом.

— Не грусти, учитель, мы еще пойдем вместе в Багдад, и ты победишь всех тамошних виршеплетов.

Валиба промолчал, а потом устало сказал:

— Акиф ал-Иджли приглашает нас к себе, у него будет Халаф аль-Ахмар и другие ученые и поэты. Думаю, что нам следует пойти. Кто знает, может быть, он сумеет оценить по достоинству твои стихи, которые начинаются: «О ты, кто упрекает меня за вино, — ты не друг мне!» Я считаю, что это твои лучшие стихи, да и никто из древних поэтов не создал ничего подобного. Пойдем, даже если он и не вознаградит тебя, как ты того заслуживаешь, все же развлечешься и вкусно поешь.

Хасан задумался. Ему не хотелось идти к Акифу — противно даже вспоминать его круглое, лоснящееся лицо, похожее на медный таз, его пухлые короткопалые руки, ослепляющие блеском драгоценных перстней, его визгливый и какой-то квакающий говор. Хасану всегда казалось, что голос Иджли пропитан жиром, как сдобная лепешка, и жир капает из его обладателя, пачкая все вокруг. Но куда деваться в этот вечер, когда жизнь кажется постылой? Может быть, он несправедлив к Акифу? Решительно поднявшись, Хасан произнес:

— Пойдем, учитель!

У дома Иджли было светло, возле ворот стояли чернокожие невольники с факелами, смоляные брызги летели во все стороны, к небу поднимался густой дым. В больших каменных чашах, стоящих во дворе, чадящим, но ярким пламенем горело «каменное масло» — нефть.

У коновязей слуги оглаживали коней, покрепче привязывали их, чтобы спокойно поболтать, перемывая кости хозяевам. В неровном свете блестели то мраморные плиты, которыми был вымощен двор, то подернутая легкой рябью, словно текучая кольчуга, вода бассейна.

Слуги встречали гостей по одежде — либо глубоко кланялись, либо небрежно сторонились. Хасан, усмехаясь, сказал Валибе:

— Если бы здесь собрались одни богатые кафтаны без своего содержимого, беседа стала бы куда более содержательной.

Тот молча кивнул, и они прошли мимо слуг, почти не обративших на них внимания.

Хозяин стоит у дверей и приветствует входящих. Почти все гости в богатой черной одежде — ведь этот цвет избран Аббасидами, а здесь все верные сторонники потомков пророка. Кафтаны затканы и вышиты серебром, золотом, усажены жемчугом и дорогими камнями.

Большая зала освещена узорными светильниками. Они не чадят, в них налито лучшее масло. «Вот бы мне хоть один такой для ночной работы», — подумал Хасан. Слуга подвел Валибу и Хасана к нижнему краю огромного ковра. И при светильниках видно, что ковер глубокого синего цвета, а узоры отливают мягкими тенями. По краям разбросаны парчовые подушки, затканные изображениями причудливых цветов и ярких птиц.

— Наверное, подушки самого пророка, которые набила его супруга, «мать мусульман» Аиша, были попроще, чем эти, — сказал Хасан, усевшись на ковер, пушистый ворс которого ласково поддался под ним, и подложив под локоть подушку.

— Что ты сказал? — переспросил Валиба.

— Я вспомнил один из хадисов, передаваемых о посланце Аллаха. Рассказывают, что однажды он вошел к себе и увидел кусок ткани с изображением людей и зверей. Он побледнел, закрыл лицо руками и спросил Аишу: «Что это такое?» Та ответила: «Я хочу сделать из этой ткани подушку и набить ее, чтобы посланец Аллаха мог прилечь». Тогда пророк воскликнул: «Разве ты не знаешь, что в день Страшного Суда Аллах велит всем, кто создавал изображения, дать им живую душу, а так как они не смогут сделать этого, то будут ввергнуты в геенну огненную и там подвергнутся страшным мукам». Я увидел эти подушки, вспомнил хадис и подумал, что у пророка не было таких.

— Да, да, — ответил Валиба. — К тому же в Благородном Коране говорится: «Не ешьте на золоте и серебре», а наш хозяин подает своим гостям — тем, что поважнее и побогаче, — еду в серебряных блюдах. Не пировать ему в раю с бедняками.

— Ибо, — подхватил Хасан, — указано: «Большая часть обитателей рая — бедняки, а большая часть обитателей ада — женщины». Но я не прочь оказаться в обществе обитателей ада, и пусть все благочестивые остаются в райских кущах, как я сказал в своих стихах: «Отправляйся в кущи рая и оставь меня в аду».

Валиба приложил палец к губам.

В это время слуги стали вносить еду — жареных индеек и фазанов, ароматный рис, дымящийся на огромных блюдах, которые с трудом несли по трое поваров, мягкие лепешки, подливу в фарфоровых чашках. По залу разнесся аромат жареного мяса, шафрана, пряностей, свежевыпеченного хлеба.

— Вот где высшие блага, ниспосланные Аллахом, — вздохнул Валиба, разламывая пшеничную лепешку и погружая ее в подливку. — Эти блага поистине вечны и непреходящи, но обладателем их не всегда бывает праведник!

Хасан молча ел, не глядя по сторонам. Он машинально разламывал лепешку на мелкие куски, как того требовал обычай, подбирал ими подливку, обглодал куриную ногу, которую подал ему Валиба.

Невольники убрали остатки еды со столиков, принесли большие медные тазы для омовения рук, поставили шербет, фрукты и сладости. Вдруг Хасан, погруженный в полудремоту, услышал свое имя. С верхнего конца ковра его окликал хозяин дома. Его Круглое лицо Иджли лоснилось и, казалось, стало еще круглее и жирнее.