Графиня дважды кашлянула.

— Вы пойдете сегодня в суд?

— Конечно. Из Нанта привезли собранные налоги — совершенно неправильную сумму. У горожан целый воз объяснений, и некоторые из них даже могут быть правдой. Мне нужно будет вынести вердикт или же передать дело на рассмотрение Мазарини.

Графиня безучастно кивнула и пригубила шоколад. Финансовые дела ей были скучны. Она до сих пор не могла понять, почему они небогаты и почему ее муж должен работать, как буржуа. Возможно, рассудок ее так и не оправился до конца от ужасов религиозных войн, уничтоживших владения графов д'Артуа. А Генри вечно сидел, зарывшись носом в какой-нибудь пыльный гроссбух. Графине и в голову не приходило, что муж ее гордился своей работой, которая по нынешним временам была единственным доступным для него видом состязаний. Супруги продолжали свой легкий завтрак в молчании. Граф Генри ничего не имел против: хотя в Париже и Версале он слыл хорошим собеседником, однако не был склонен к излишней разговорчивости, не говоря уже о ее несносной сестрице болтливости. Он наслаждался счастливой передышкой в их извечном словесном поединке.

Граф Генри был мужчина рослый, с хорошей выправкой, круглым и бледным лицом и черными гладкими волосами. На правой руке его алел не совсем еще заживший шрам — напоминание о двухмесячной давности дуэли с Франше д'Оберноном, слишком часто и не по делу открывавшим свою глупую пасть. Этот юнец учился фехтованию во Флоренции и вышел на поединок с обычным набором дешевых итальянских трюков и уловок. При необычайно ловком переводе в темп Генри и получил свою рану. Реакция его была мгновенной и чисто рефлекторной: он сделал выпад, как только противник на миг раскрылся. Рапира пронзила грудь Франше и застряла в ребре. Генри попытался ее вытащить, но никак не мог сжать в раненой руке окровавленную рукоять рапиры.

Так что Франше до сих пор валялся в постели, хотя ходили слухи, что рана его заживает. Что ж, вполне достойный результат — и одновременно предупреждение против использования заморских трюков в серьезных делах чести.

Граф встал из-за стола с легким поклоном:

— Дорогая, я должен немедленно ехать в Париж. Прошу простить меня.

Анн-Мари подняла к нему свое чистое и тонкое овальное личико. Голубые глаза ее затуманились.

— Вы вернетесь к вечеру?

— Я останусь в Париже и вернусь завтра, если позволят дороги после трехдневных дождей.

— Понятно.

Графиня задумалась, и графу Генри на миг показалось, что она вновь собирается начать их нескончаемый спор, связывавший супругов крепче клятв, данных у алтаря, — спор, ставший неотделимым от их любви и поглощавший ее, а заодно и самую их жизнь, и даже их рассудок.

Вернее, ее рассудок, подумал граф Генри. Потому что сегодня, впервые за долгое время, он чувствовал себя хозяином собственного «я». Душа его крепко и неколебимо утвердилась в теле, и граф еще раз поклялся, что никогда не позволит опять вовлечь себя в тот странный, опасный и абсурдный мир сновидений и грез, в котором жена его пребывала все более долгие периоды времени и из которого, по мнению такого искусного психиатра, как доктор Мабеф, могла в один прекрасный день и вовсе не вернуться.

Но Анн-Мари промолчала. Прошлой ночью они дали друг другу клятву не говорить об этом в течение месяца. Целый месяц мира и покоя! Целый месяц они будут внимательны друг к другу и не скажут ни слова о той чудовищной вещи, что стоит между ними, — а там, глядишь, все как-нибудь и образуется. Врачи в один голос твердили, что безумие не так уж неизбежно и что любую болезнь, физическую или душевную, можно приостановить, а то и вылечить совсем.

Граф поцеловал жену в щечку Она подняла руку и погладила его по черным волосам. Затем он поспешил к двери. Лошадь была уже оседлана и готова, грум по имени Жак терпеливо стоял рядом с ней, держа поводья. Граф остановился, проверил, надежно ли завязаны седельные вьюки, и вскочил в седло. Бросив прощальный взгляд на свой дивный замок, он увидел алмазные блики утренних лучей на оконных стеклах. Над кухонной трубой подымались завитушки серого дыма. Свежий ветерок чуть колыхал листву дубов, окружавших здание.

Граф Генри со вздохом повернул лошадь к тропинке, ведущей на главную дорогу, и поскакал легкой рысью.

Анн-Мари подождала, пока шум отъезжающей машины мужа не стих вдали. Потом налила себе еще чашечку кофе и закурила сигарету. Чувствовала она себя разбитой и какой-то расплывчатой, как на смазанном снимке. А все эти проклятые снотворные таблетки! Ночью они дарят вам забытье, но днем после них ходишь как в тумане. Люди летают уже на Луну, а до сих пор не удосужились изобрести такое снотворное, которое не заставляло бы вас маяться весь день сонной одурью.

А может, все дело в дозе? Обычно Анн-Мари принимала на ночь по четыре таблетки секонала, но иногда приходилось добавлять и пятую.

Может, попробовать нейтрализовать действие снотворного дексамилом? Она подумала и решила, что не стоит. Дексамил взбадривал ее, но, когда действие его кончалось, Анн-Мари чувствовала себя хуже прежнего.

Она прихлебывала кофе, с тоской ожидая мгновения, когда чашка опустеет и придется вставать, чтобы как-то убить еще один день. Можно, конечно, остаться в постели. Но, подумав, Анн-Мари отвергла эту мысль: слишком часто в последнее время она проводит дни в постели. Она знала, что пора положить этому конец; она знала, что в один прекрасный день ляжет в кровать и уже с нее не встанет.

— Выпьете еще кофейку? — спросила горничная, пришедшая из кухни.

— Спасибо, Эмма. Пожалуй, выпью еще чашечку. Ты тоже присядь и попей сама.

Эмма села за обеденный стол в столовой. Низенькая, очень толстая чернокожая женщина, она была исключительно приятна, надежна и не слишком умна. Анн-Мари повезло с горничной. Эмма обладала даром становиться неслышной, когда нужно. Порой казалось, что она умеет также становиться невидимой, особенно когда Анн-Мари и Генри заводили свой бесконечный спор.

Многие очевидцы запомнили тот злосчастный день в Сент-Омере, когда в поселок прискакали графские всадники, чтобы забрать либо налоги, либо заложников. Сначала солдаты, бряцая мечами и доспехами, направились к мэру и молча выслушали его объяснения, которые и так уже знали: что из-за зимней засухи и бесконечных сражений, загубивших поля и посевы, серебра для графской казны нет.

Всадники, естественно, ожидали именно такого ответа, ибо мэр давал его уже третий год подряд. Люди графа были проинструктированы, что делать в таком случае. Они пошли от двери к двери, скликая жителей, собрали всех селян от мала до велика, отсчитали две дюжины заложников: «Ты, и ты, и ты, двигай в ту сторону», — а затем препроводили их в замок графа. Несчастные не обольщались насчет своей дальнейшей судьбы. Они знали, что их пригласили отнюдь не на бал в верхних покоях дворца, где вовсю уже гремели осенние пиры, наяривал итальянский оркестр, а гости съезжались со всей Франции.

— Сюда, да поживее, свиньи!

Солдаты загнали заложников в дворцовый подвал, где их уже поджидали тюремщики с дубинками.

Место, отведенное для двух дюжин селян, представляло собой ряд камер в самой нижней и задней части подземелья замка. Очевидцы рассказывали нам, что крысы, бегавшие по полу в тех камерах, были ростом с терьеров. Кое-кто утверждал, что в графских казематах специально вывели новую породу, отбирая крыс по свирепости. Камеры, холодные, сырые и вредные для здоровья при любой погоде, были вырублены из больших известняковых блоков, которые добывали в близлежащей Сан-Квентинской каменоломне у подножия Центрального Мастиффа. Их даже не скрепляли никаким раствором. Собственный вес блоков — почти десять тонн каждый — более чем надежно удерживал в темнице истощенных узников.