Антон Иванов — человек из героической легенды, партизанский командир. Его бригада отбивается от карателей в Родопах. Рабочая Болгария боготворит его, и портрет, вырезанный из афиши, при обысках находят рядом с иконами.

Война... Она, а не страсть к вояжам привела меня сюда. И она же заставляет хитрить, ловчить, притворяться — делать все то, что, казалось бы, противно человеческому естеству.

...Утро приходит ко мне с ослепительным электрическим светом и голосом Петкова:

— Багрянов!

Я приподнимаю голову и тут же, не сдержав стона, роняю ее на тюфячок. Боль, поутихшая было за ночь, возвращается удесятеренной и не дает мне встать.

— Лежите, — говорит Петков и пальцем оттягивает ворот свитера. — Цыпленок, дай-ка нам кофе. Будете пить?

— Нет, — говорю я.

— Все равно две чашки, Цыпленок.

— Знаете, — говорю я хрипло, с трудом подбирая слова. — Забавные у вас методы, Петков. Сначала — дубинка, потом — кофе.

— Первое не исключает второго. Поставь его чашку на стол, Цыпленок. Захочет — возьмет.

— Не захочу.

— Ну как знаете...

Петков отпивает глоток и, наклонившись, водружает чашку возле моего лица. Вытирает платком губы. Платочек бел и свеж, и крепкий кофе оставляет на нем кровянистого цвета пятна.

— Багрянов, — говорит Петков и, сложив по сгибам платок, прячет его в нагрудный карманчик, — окончим дискуссию. В последний раз: вы ничего не напутали? Время от десяти пятнадцати до десяти тридцати и «Зора» в левом кармане? Так?

— Так.

— Тогда — до новой встречи. Цыпленок! Марко! Побудьте с ним и дайте поесть, если попросит. Туалет внизу, Багрянов. В случае чего вас проводят.

Дверь захлопывается, а я отодвигаю голову от края тюфячка. Горячий пар бьет в лицо, дразнит ароматом. Похоже, настоящий колумбийский. Или бразильский? Для господ из ДС нет ни войны, ни затруднительных таможенных режимов.

Через полчаса-час подменный Петкова отправится на рандеву. Знал бы заместитель начальника отделения В, какую услугу он оказывает Багрянову! Не найди он человека на мое место, пришлось бы вывозить в модный магазин меня, самого. После этого трудно было бы объяснить, что помешало Багрянову встретиться с интересующим Петкова лицом. А так — я надеюсь! — неудачу удастся свалить на агента: не там стоял или не так держал перчатки...

Шикарные сигареты «Арда». Лучший в мире сорт! Вместо табака в них закладывают гремучую смесь, и первая же затяжка разрывает легкие в клочки. Глотнув дыма, я судорожно кашляю и буквально купаюсь в собственных слезах. За неимением платка утираю их ладонью и тут же, давясь и постанывая от удовольствия, всасываю новую дозу газообразного динамита. Понять мои муки и счастье может только завзятый курильщик, прошедший, как и я, через двухсуточное вынужденное воздержание.

Райский миг. Неслыханное блаженство.

— Спа...о, черт!.. Спасибо, Искра!

— Не стоит, бай-Слави. Бедняга, тебе не давали курить?

Я киваю и делаю новую затяжку.

— Тебе бы побриться, бай-Слави.

— Распорядись.

— Я сказала глупость?

— Нет, что ты! Все в порядке.

Словно сговорившись, мы несем чепуху, избегая возвращаться к разговору о кофе и погоде, состоявшемуся несколько минут назад. «Бай-Слави, — сказала Искра и выразительно сдвинула выщипанные бровки. — Помнишь, ты как-то спрашивал, люблю ли я кофе по-варшавски со сливками и тмином?» — Перед этим мы говорили о вещах отвлеченных, и я едва не поперхнулся. — «О чем?» — «О кофе. Ты знаешь, я попробовала — и оказалось вкусно. Только при варке надо прибавлять чуточку соли». — «Сколько?» — «Четверть чайной ложки примерно. И не кипятить». Пароль и отзыв были названы правильно, и я открыл было рот для нового вопроса, однако Искра скосила глаза в сторону Цыпленка, восседавшего на табуретке у двери, и рот мой захлопнулся сам собой.

— Ты в претензии на меня? — сказала Искра.

— За что, собственно?

— За сладкарницу и бульвар Дондукова.

— Нет, конечно. Ты делала свое дело, я — свое.

Цыпленок, навостривший было уши, сник на табурете; я тоже успел опомниться, и хладнокровие возвращалось ко мне капля за каплей, усмиряя пульс и дыхание. И вовремя! Ибо полминуты спустя Искра невинным тоном прирожденной лгуньи произнесла новую фразу — о снеге и дожде.

— Что? — сказал я, отказываясь верить ушам.

— Я говорю, сыро сегодня. То снег с дождем, то дождь со снегом.

— А тумана нет? — сказал я механически.

— Не обратила внимания.

До этой секунды стул мой стоял на прочном паркетном полу. И вдруг оказалось, что все не так: и стул не стул, и пол не пол — подо мной, подброшенная волнами, закачалась утлая лодочка и поплыла неведомо куда без руля и без ветрил.

Искра смотрела мимо меня, и лицо у нее было серьезное.

...В полдень, когда Петков предупредил меня о встрече с Искрой, я не слишком удивился. Не поразило меня и то, что к отсутствию контакта в модном магазине заместитель начальника отделения В отнесся без особого гнева. В сложной партитуре, создаваемой нами совместно, тональность каждого инструмента была расписана заранее и с такой определенностью, что, к примеру, партию скрипки-альта не смогла бы вести виолончель. Сейчас была очередь тромбона, и Петков блестяще исполнил соло.

Я полулежал на тюфячке, а он мерил шагами комнату. Пять туда, пять обратно, и все по диагонали. Остановился. Оттянул по привычке ворот свитера. Сказал, будто размышляя вслух:

— Допустим, вы правы, и произошла обычная задержка. Когда контрольные рандеву? Каждый вторник с десяти пятнадцати до десяти тридцати?

— Да, но не в магазине, а на самой улице.

— Выйди-ка, Цыпленок, — сказал Петков и опять оттянул ворот. — Багрянов, мне важно, чтобы вы правильно поняли меня... Ты все еще здесь?

— Ухожу, начальник...

— Вас прервали, — сказал я. — Что следует понять?

— Не то... Речь пойдет не о магазине. С ним более или менее ясно, и я склонен вам верить. По крайней мере, до будущего вторника.

— Какой мне смысл врать? Нет ничего хуже, чем идти до половины.

— Демагогия, Багрянов! Знаете, слушая вас, я иногда ловлю себя на мысли, что это вы, а не я работаете в ДС. Уж до того вы лояльны, что просто страшно делается...

Петков сощурился и поскреб пальцем подбородок.

— Мы ушли в сторону... Записка!.. Не считайте наш разговор о записке окончательным. Она существует и, образно говоря, буквально вопиет о том, что не хочет кануть в Лету. Кто дал ее вам, когда и где?

— Не в курсе. Не представляю. Не знаю.

— Хорошо! Тогда другой вопрос: вы убеждены, что Искра непричастна к записке? Вы что, онемели,