«Беспощадный» на плаву, капитан-лейтенант Негода привел его в Одессу. А потом на буксире эсминец пошел в Севастополь.

Высадка десанта и наступательные действия 421-й и 157-й дивизий принесли успех. Нами были разгромлены 13-я и 15-я пехотные дивизии противника, захвачены пленные и трофеи: 40 орудий различного калибра, четырехорудийная батарея, обстреливавшая Одессу, минометы, пулеметы, много снаряжения и боеприпасов. Противник лишился плацдарма, с которого вел артиллерийский огонь по городу и порту.

После завершения Григорьевской операции я получил от Кулакова радиограмму: он просил меня собрать всех парашютистов и отправить в Севастополь.

Перед отправкой я встретился с ними. Многие были ранены и пришли в бинтах, но держались бодро: их радовал успех. Просили оставить их в полку морской пехоты. Не хотели покидать Одессу — город, где они впервые узнали горечь потерь и радость победы. Но я получил приказание и не смел его нарушить.

Я попросил рассказать, как они воевали в тылу врага.

— Когда я приземлился, — начал свой рассказ Федор Воронков, — первым делом сбросил парашют. Стал прислушиваться. Посвистел. Так мы договорились между собой перед прыжками. Никто не ответил. Слышна была артиллерийская канонада. Осмотрелся. Вышел на дорогу. Вдоль дороги — линейная связь на шестах. У меня были кусачки. Стал перекусывать провода, скручивать их и забрасывать подальше от дороги.

Потом услышал тарахтение колес. Сошел с дороги. Разобрал: разговаривают не по-русски. Когда повозка поравнялась со мной, я бросил одну за другой две гранаты. После взрыва услышал крики и стрельбу. Перебежал кукурузное поле и вышел к посаду. Где-то рвутся снаряды. Подумал, что это стреляют наши корабли и скоро будет высадка.

Стало рассветать. Идя по посаду, вдруг услышал русский говор. Остановился. Меня тоже заметили, и я услышал: «Стой! Бросай оружие!» Оружия я не бросил, а взял на изготовку. Крикнул, что я Воронков. Меня узнали. Обрадовались. Обнялись. Я присоединился к группе.

Меня послали в разведку. По дороге попались четыре румынских кавалериста. Подпустил метров на сто, дал очередь из автомата. Двое упали, а остальные ускакали.

— Я приземлился в конце лимана, — рассказывал Павел Литовченко. — Виднелись тусклые полосы воды и низкий берег. Его обстреливали корабли. Прятался в воронках. Шел долго. Рассвет застал меня у посада.

Заметил огневую точку врага. Она молчала. Стал обходить ее и чуть не столкнулся с Котиковым. Обрадовались встрече. «Один?» — спросил Котиков. — «Один», — ответил я. — «Будем действовать вместе». Я Котикову сказал, что видел огневую точку. Заметили: идут два румынских связиста. Котиков говорит мне: «Снимем?» — «Нет, — сказал я. — От двух — толк небольшой, а себя обнаружим». Мне рассказывали бывалые бойцы, что не всегда надо открывать огонь по одиночкам в тылу у противника. Мы их пропустили.

Минут через тридцать мы встретили группу наших парашютистов: Перепелицу, Леонтьева, Лукьяненко, Резникова, Хруленко. Теперь можно было действовать всей группой. Заметили группу солдат противника. Приготовились. Дружно напали. Они побросали оружие, подняли руки. Мы их окружили и решили вести к нашим. Оружие собрали и попрятали. Идем, посмеиваемся, поторапливаем пленных. Но недолго пришлось так идти. Показались еще солдаты противника. Завязалась перестрелка. Пленные попадали на землю.

В нас полетели гранаты, одна разорвалась сзади меня. Я почувствовал, будто к ноге приложили раскаленный металл. Вижу: упали Хруленко и Резников — оба убиты. Я в горячке выбежал из посада, кричу: «Полундра!» и бросился на противника, со мной — Леонтьев, Котиков. Фашисты не выдержали, скрылись в посаде.

Но с нами едва не получился конфуз. Солдаты, которых мы повели было в плен, во время перестрелки лежали на земле, а как увидели, что на них не обращают внимания и что нас мало, убежали, некоторые же пытались разделаться с нами. Несколько солдат набросились на меня. Но меня выручил Котиков. Тех, что нападали на нас, мы не щадили.

Появился Негреба. Он сказал, что взорвал командный пункт полка и, услышав перестрелку, шел к нам. Леонтьев стал отставать, просил, чтобы его оставили.

Нашли воронку. Усадили. Добавили шесть гранат, положили около него. Дали наказ: никого не подпускать, мы вернемся с носилками. Прошли немного. Нас заметил противник, и началась перестрелка. Мы залегли. Это отступали разрозненные группы солдат противника. На сближение они не шли, а мы не могли их преследовать: почти все были ранены.

В сумерках приполз Леонтьев. Мы были удивлены. «Мне стало легче, — сказал он, — а одному оставаться на ночь тяжело. Все время слышал перестрелку в том направлении, куда вы ушли, и решил добраться до вас». Мы рады были, что он пришел.

С темнотой вошли в селение. Выяснили у жителей, что противник ушел. Перенесли Леонтьева в крайний дом. Перевязали ему раны. Перевязались и сами. Негреба, Перепелица и Котиков пошли в дозор. На рассвете ко мне подошли двое парнишек, сказали, что знают, где спрятались фашисты.

У свинарника стояли стога соломы. Я пырнул солому штыком. Кто-то застонал. Гляжу — вылезает офицер королевской армии. В другом стогу оказалось шесть солдат. Вытащил их — дрожат, показывая на дальний стог соломы. Там тоже оказался офицер…

— Григорию Елисееву пришлось действовать в одиночку, — рассказывал один из десантников. — Он долго искал провода. Набрел на них и начал уничтожать. Обматывал провода вокруг себя, боясь, что, если обрезать их и бросить, связисты могут срастить. Он превратился в «телефонную катушку».

Выйдя на дорогу, Елисеев увидел приближавшиеся повозки. Как наши тачанки времен гражданской войны. Подпустил метров на двадцать. Метнул две гранаты. Одна тачанка завалилась, другая ускакала.

Подойдя к селению, Елисеев пошел не дорогой, а задними дворами. Пройдя несколько домов, остановился. Заметил машину. Прошел до дома, где она остановилась, и увидел выходящих из дома двух офицеров. Они подошли к машине, открыли дверцу, стали садиться. Елисеев метнул гранату прямо в раскрытую дверь и успел задворками добраться до кукурузы.

— Мы вместе со старшиной первой статьи Василием Чумичевым, — сказал Михаил Бакланов, — вышли на полевую дорогу. Увидели несколько повозок, сопровождаемых двумя кавалеристами. Подпустив их поближе, Чумичев крикнул: «Стой!»

Ездовые, солдаты и сопровождающие растерялись. А Чумичев кричит: «Взвод, гранаты к бою!» Бросил за Чумичевым и я две гранаты. Повозки разнесли. Солдаты попадали, а один кавалерист пригнулся к гриве лошади и галопом удрал. Мы, уходя в кукурузу, дали по направлению дороги, где были повозки, несколько очередей из автоматов и ушли. Никто нас не преследовал…

…Моряки, раненные, измученные, в одну ночь потерявшие многих друзей, сидели, рассказывали как ни в чем не бывало о своих делах в условиях постоянной смертельной опасности и просили не отправлять их из осажденной Одессы.

Присматриваясь к ним, я все больше проникался непоколебимой верой в нашу победу…

Успешное наступление в Восточном секторе фронта и усиление обороны полнокровной дивизией окрылило всех защитников Одессы, и атаки противника по всему фронту с утра 23 сентября уже не вызвали большой тревоги.

Никто не просил срочной помощи, как это часто бывало до 22 сентября.

Генерал-майор Шишенин доложил Военному совету, что командиры дивизий не нервничают и заявляют о готовности обойтись своими силами.

— Будут отбиты, — уверенно сказал он и стал излагать план перегруппировки сил для сосредоточения их в юго-западном направлении, где враг наносил, как видно, главный удар.

Мы сами намечали здесь наступление, однако из-за нехватки боеприпасов отложили его до 30 сентября, а пока просили наркома и Военный совет Черноморского флота ходатайствовать перед Ставкой о подкреплении ООР боеприпасами для развертывания активных действий.

Нам известно было указание маршала Шапошникова обеспечить Одессу в сентябре пятью боекомплектами, а у нас не было и одного.

Из Севастополя же мы пока получили только напоминание об экономии боеприпасов для артиллерии.