собрании, была задняя скамейка.

Ей так хотелось излить душу свою, свое горе и мучения, в присутствии какого-то служителя, кто мог бы ее утвердить и заверить в прощении ее грехов Христом. Наконец, она увидела однажды в собрании дорогого брата, Николая Георгиевича Федосеева — друга юности, старого благовестника. Выглядел он уже старцем, но таким же бодрым, подвижным, как в ранние годы. Она потянулась к нему всей душой; и встреча их в собрании была весьма трогательной. Но на следующий же день узнала, что и он не у всех пользуется доверием, так как в годы гонений не устоял в истине, охладевал, впадал в грех, хотя после этого, не только был помилован Господом при глубоком своем раскаянии, но и личными тяжкими страданиями в заключении, как бы искупил свою вину.

При встрече он, зная о ее прошлом, сочувственно отнесся к ней, но ему она не решилась исповедать свою душу. Поэтому, с какой-то надеждой, ожидала, что Господь пошлет ей желанную встречу с тем, кому могла бы она открыть все; и она молилась об этом.

После отъезда Николая Георгиевича, который, по приезде своем, принес немалое оживление в жизни общины, опять все вошло в старую колею; но Вера все ожидала.

Однажды, убираясь на веранде, через открытую дверь она услышала над собой чей-то звучный, приятный, хорошо знакомый голос:

— Мир дому Князевых!

Поднявшись, она увидела молодого человека: черноволосого, загорелого, прилично одетого. Выражение лица для нее было очень знакомое, близкое, родное. Какое-то малое мгновение она мучилась в догадках: кто же это такой? Но тут же вспомнилось все и, бросив веник, Вера потянулась к нему всем существом: 'Павел!'

В открытой двери, действительно, стоял Павел Владыкин.

— Павел!.. Павел!.. — подбегая, ухватилась за руки Владыкина Вера. Ты ли это?.. И в такое время, когда я совершенно потерялась, мучимая внутренним отчаянием… Неужели осудишь и ты?.. — произнесла она, понурив голову, не отпуская руки Павла. — Ну, садись же, садись скорее, — усаживала она его в отцовское, старое кресло в комнате.

Когда они уселись, Вера, извинившись за нетерпение и все прочее, с горечью стала рассказывать ему всю свою историю, все, пережитые ею, духовные потрясения. Она не утаивала от него ни особенностей ее отчаянных обстоятельств, ни интимных встреч с братом Юрием Фроловичем, ни обоюдного падения и, последующих после того, мук раскаяния; затем, неожиданного для нее, такого исхода — что она, вот, здесь, дома.

Владыкин внимательно и терпеливо выслушал ее до конца, наблюдая, как менялось выражение ее лица, в зависимости от передаваемых, пережитых ею, моментов. Не слыша, можно было бы определить, по каким отчаянным ухабам проходили ее жизненные межи. Теперь она предстала пред ним, до крайности измученная жизнью, раздавленная и уничиженная, сознанием собственного недостоинства. У нее еще остались следы, не совсем поблекшей привлекательности, и жажда к жизни, но только теперь она все свои преимущества безошибочно посчитала за сор.

— Павел! — успокоившись и вытирая остатки слез, сказала она. — Я верю тебе и хранила все время, в сердце своем, твой образ, как искреннего, самоотверженного христианина. Меня отвергли, как падшую, но я не перестаю до сих пор обливать раны Христа своими слезами, я верю в Спасителя и хочу жить. Скажи мне, где место в жизни для таких падших людей? Укажи мне его, если ты не такой, как мои судьи.

— Есть место! — ответил ей, успокаивая, Павел. — Есть место и для тебя — на Голгофе, у ног Христа. В нем — Сам Христос, не отказал еще никакому грешнику. Ты уже заняла его, не смущайся и успокойся; есть у тебя и друзья, такие же помилованные грешники, как ты.

Услышав эти слова, ободренная Вера упала на колени и благодарила Господа, что, наконец, Он утешил ее этими простыми словами.

— Что же мне делать после этого в жизни? — спросила она.

— Идти в Церковь и, если хочешь жить тихой радостью и в покое, служи там Господу, чем можешь; и судьбу свою доверчиво предай Ему.

Павел долго просидел со старым другом своей юности — Верой, делясь драгоценными воспоминаниями о тех прекрасных местах, где прошли его межи. Выразил искреннее соболезнование об утрате ее мамы, умершей в разлуке с ней, но, расставаясь, оставил ее утешенной. Вера после этого, в общине, до конца своих дней, прожила с неумолкаемым свидетельством: 'Христиане! Не грешите против целомудрия, если не хотите остаться одинокими!'

'И нитка, втрое скрученная, не скоро порвется'

Еккл.4:12

Гавриил Федорович и Екатерина Тимофеевна встретили зятя из России степенно, сдержанно, хотя и не без радостного волнения в душе. Первые дни были проведены за всякими возбужденными разговорами, воспоминаниями о непредвиденных встречах со Скалдиным В.В. и другими, теперь уже общими, друзьями.

Но как ни сладки и торжественны были вечера встреч с друзьями и родственниками, цифры стенного календаря начали томить сердца всех, холодной необходимостью расставания. Павел с Наташей начали усиленно собираться в далекий путь, на Север. В самые последние дни, Комаровы сообщили телеграммой, что Жене разрешили выезд на 'материк', и они уже получили место на океанском теплоходе. Это известие дополнило волнение в сердцах друзей и, особенно, родственников в домах Комаровых и Кабаевых.

Одни радовались, предвкушая долгожданную встречу с Женей, другие, наряду с этой радостью, загадочно всматривались в будущее: '…А как же останутся Павел с Наташей, одни на Севере?' Последние ночи, молодой четы Владыкиных, были почти бессонными. В разных районах города, они до глубокой полночи проводили беседы с молодежью, объединяя их для молитвенного служения и закрепляя этим прочную христианскую дружбу; и как ни старались они после таких бесед, хоть немного раньше прибыть домой, но, как правило, выбегали к остановке трамвая, когда огоньки последнего вагона, к их досаде, безжалостно скрывались за поворотом. А это, значит: час-полтора вынужденной прогулки, по улицам спящего города.

Последние дни, под натиском увещаний милых старичков, пришлось посвятить прощальным беседам с ними; и тогда Екатерина Тимофеевна, как говорят, выжимала в беседе с Павлом все, что так волновало ее душу в духовной области. Наташа, после полуночи, приходила на выручку мужу, но ей это удавалось не всегда: старички, в бесперебойной беседе, спать Павлу не давали, сами же считали для себя позволительным, поочередно подремать. Уже в два-три часа ночи Павел заявлял: 'Мама, я все… выключился'. Павла, совершенно изнемогшим, Наташа уводила к себе.

Настал день расставания. С утра родные и близкие суетились в узких проходах тесных комнатушек: увязывая, примеряя, раскладывая вещи. После прощальной молитвы, Екатерина Тимофеевна долго глядела в глаза Павлу, потом сказала, без слез, всего несколько слов: 'Ну, теперь иди'. Провожали до самой большой улицы, где транспорт и людской поток, при посадке в трамвай, безжалостно разлучили их. На привокзальной площади Павла с Наташей ожидало много друзей. Тройным кольцом отгородили они их от внешней толпы, и в эти минуты, от искреннего усердия, выражали свою сердечную признательность и расположение, кто чем и как мог. Десятки рук остались протянутыми в прощальном привете, когда вагон дрогнул и медленно двинулся на Север. С возбужденными криками пожеланий, выскакивали из тамбура, на ходу, наиболее отчаянные из друзей; под мокрыми ресницами покрасневших глаз стушевывалось все: и толпа, бегущих по перрону, друзей, и знакомые очертания города, который стал близким и родным. Панорама благоухающей зелени, как-то сразу оборвавшись, исчезла. Оборвался и шумный хоровод любезных, родных друзей.

Не успели Павел с Наташей еще обменяться впечатлениями о пережитом и виденном ими, а за окном