не имел побуждения от Господа. Закончу одним: лучше быть судимым теперь друг другом, чем судимым Богом, с миром сим.

Беседу они закончили молитвой, уже совсем поздно; Кухтин молился очень кратко, просил у Бога милости, чтобы поправить свои пути. После молитвы отнесся к Владыкину дружелюбно. Поужинав, легли спать вместе. Утром, по пробуждении, Павел заметил, что хозяин возвратился из какого-то похода; впоследствии узнал, что с кошелкой продуктов, рано утром он побывал у Власовых.

Провожая после завтрака Павла, убедительно предлагал на дорогу деньги, но Владыкин отказался, как не имеющий в этом нужды.

Спустя несколько лет, Владыкин посетил Кухтина еще. Доживал он свои дни совершенно одиноким, в тесной комнатушке, у дочери в городе. При встрече еле разобрал его речь — он жаловался на дочь, что та морит его голодом; а она, в свою очередь, проклинала отца, что он уже почти при смерти, но не решается отдать денежные сбережения, находящиеся у него на сберкнижке. С печалью, он покинул их, не имея побуждения обмолвиться ни единым словом. По свидетельству, смерть его была мучительной.

Когда Павел зашел к Федосеевым, Николай Георгиевич был уже в сборе, ожидая своего друга; а дорогая Анна Родионовна, ободрившись от очередного приступа недуга, настоятельно убеждала на дорогу выпить по чашке кофе, которым она угощала самых близких и в особые дни. Отказываться было невозможно.

За столом, Николай Георгиевич с женой, с особым вдохновением пропели самый любимый гимн, который впоследствии переселился в сердце Павла Владыкина:

…Среди всех в жизни перемен,

Хотя б пришлось скорбеть…

На Таганскую площадь приехали в полдень, в надежде застать старца-брата, Скалдина Василия Васильевича, дома. Поднявшись на второй этаж, им пришлось изрядно объясняться, в ответ на недоверчивые вопросы за закрытой дверью; но зато уж встреча была необыкновенно трогательной. Василий Васильевич после заключения, не имел возможности возвратиться в свою семью, в Москву, имея к тому официальное ограничение, поэтому скитался среди верующих по смежным областям, совершая дело благовестника, по личной инициативе. В начале 30-х годов, в самый разгар гонений, брату пришлось много перенести лишений. Община, в которой он нес служение пресвитера, в 1930-х годах была распущена; сам брат Василий Васильевич перенес мучительное заключение, но однако, вынес решение: оставшуюся жизнь, посвятить на служение Господу.

Теперь он появлялся в Москве нелегально, чтобы повидаться с семьей, в постоянном опасении, быть задержанным милицией; да не раз уже и бывал задержан, с грозным предупреждением на дальнейшее.

В таком состоянии застали его друзья и теперь, но радость встречи вытеснила всякий страх. Особенно горячо обнялись они с Николаем Георгиевичем, с которым, в прошлые годы, долго вместе сотрудничали на деле Божьем. Да и положение их было одинаково: оба отсидели по несколько лет в лагерях.

Войдя в тесную гостиную, они увидели на полу разбросанные части от швейной машины. Брат объяснил, что вынужден еще помогать детям до сих пор. Федосеев не замедлил брату представить Павла:

— А это, не догадываешься кто? — спросил он, указывая на Владыкина, — не знаешь, или, может, встречал когда?

— Нет, подскажи!

— Да неужели не похож? Ведь вылитый же отец — это сын Петра Никитовича Владыкина, Павел, — пояснил Федосеев.

— Ах, вот это кто! Теперь, действительно, припоминаю; да, очень походит на отца; ведь я брата Владыкина не видел уже очень много лет… ну, как же, как же, ведь я свидетель его крещения, кажется, в 1920 или 1921 году; да и на съездах встречались. Простой, но огненный был христианин, но ведь, кажется, не возвратился из заключения в 1937 году? Да, это был борец… Очень рад видеть вас, — протягивая руку Павлу, сказал Василий Васильевич. — Ну, а как же судьба его семьи, и где вы теперь?

— Я был арестован (еще раньше папы) за открытую проповедь о Христе Распятом. — Павел коротко рассказал о своем пройденном пути, при этом слезы лились обильно по лицу обоих старичков…

— Вот, так я и пробыл 11 лет на Севере, — закончил Владыкин, — теперь, по милости Божьей, получил от властей разрешение на временный выезд сюда; и в городе Ташкенте сочетался с одной девушкой-христианкой, а сюда приехал повидаться с родными, да, вот, и встретился с давними друзьями: Николаем Георгиевичем, с его женой и другими.

— В Ташкенте!? — изумился брат, — В Ташкенте я был когда-то на съезде с Н. В. Одинцовым, знал там, дорогих нашему братству, Баратова, Сапожникова, Дрепина, Феофанова, Дубинина.

Когда первый приступ обмена воспоминаниями прошел, Владыкин спросил брата Скалдина:

— Скажите, а что из себя представляет теперешний союз ВСЕХБ, и имеете ли вы с ним контакты?

— Дать вам какое-то исчерпывающее заключение о нем, я не могу, — начал Скалдин, — прежде всего, потому что он только что сформировался и ясного очертания еще не имеет. Судить, по чьему-либо свидетельству, боюсь; сам был там всего один раз, и из своих прежних сотрудников видел там только Левинданто — нашего брата с Поволжья, но и о нем свидетельств ясных, за последние годы, не имею. Мне было предложено сотрудничать в этом Союзе, но за неимением в прошлом каких-либо контактов с его составом, я не решился заводить их теперь, мотивируя запретом к поселению в Московской области и другими доводами. Правда, братья успокаивали меня и обещали со временем устроить все, но меня это, как-то еще больше, насторожило. Почему так выборочно: мне помогут, а другим, судимым в прошлом? А самое главное, я не имел к этому сотрудничеству от Господа, какого-то ясного, откровения. Поэтому решил: по влечению Духа совершать дело благовестника так, как поступали первоученики Христа и наши деды, и вижу во всем благословения Божий. Со ВСЕХБ же связи не имею никакой, несмотря на их неоднократные приглашения.

Остаток беседы был проведен в обмене мнениями, по ряду догматических вопросов, и все трое были удивлены полным единодушием, что было закреплено сердечной молитвой, и закончено дружеским чаепитием.

Расставаясь, Василий Васильевич высказал Павлу:

— Брат, я очень рад и благодарен Господу, что, в лице вас, вижу желанную замену, отошедшему отцу и всем подобным ему; рад, что не увидел у вас сектантской узости. Заметно, что вы получили основательное воспитание в школе свободного духа. Верю, что борьба за чистоту евангельского учения не прекратится, что Церковь, после горнила испытания, получит от Господа свободу евангелизации в нашей стране; но не надеюсь, что доживу до этих дней.

Я же дерзаю призвать вас к верности, стойкости, самоотвержению; буду просить Господа, чтобы это сделали и другие, да вижу, что уже много в этом отношении и сделано; а расставаясь, пожелал бы вселить в ваше сердце следующее: 'Но ты будь бдителен во всем, переноси скорби, совершай дело благовестника, исполняй служение твое' (2Тим.4:5). До свидания, у ног Христа!

Напоследок, из любопытства, хочу спросить, кто жена ваша, из чьей семьи? Ведь я ташкентских-то немного знаю.

— Сама семья не ташкентская, они в начале 30-х годов переселились из Симбирской, ныне Ульяновской губернии, некто Кабаев Гавриил Федорович, пресвитер одной из тамошних общин.

— Кабаев? Постой, постой… это не из молокан ли, обращенный еще при Новикове, до революции? Такой благочестивый, богобоязненный брат; приезжал к нам в Москву: то за литературой, то за служителями?

— Да, видимо, это он, — ответил Владыкин.