После этих слов они оба склонились на колени, и Луша, в горячих слезах, исповедывала пред Господом все свои грехи. Павел молился с ней и просил у Бога милости для многострадальной матери, а особенно, о благополучной развязке с этим посторонним человеком.

Отец Оли вскоре, в присутствии всей семьи, признал, что он, действительно, под давлением горя пытался прилепиться к семье Владыкиных, но теперь убедился, что это совершенно невозможно; поэтому, мирно распрощавшись, он покинул дом навсегда. Оля прилепилась душой к семье так сильно, что не смогла расстаться, и осталась как дочь.

На следующий день Павел с детьми оставили Лушу одну и пошли с утра путешествовать по городу. Много интересного он рассказывал брату и сестренкам из прошлой жизни, останавливаясь по ходу у тех мест, с которыми были связаны его воспоминания.

Представление о городе у детей изменилось: он стал еще роднее, еще ближе. Долго они уже ходили по улицам, крепко обнявшись под руки, только Илюша, оставляя за собой, по-детски условную, солидность, при общем согласии, шел обособленно, изредка дополняя своими комментариями, высказываемые впечатления. Прохожие с восхищением оглядывались на эту счастливую группу, узнавая через кого-либо из детей, что это семья Владыкиных.

Павел был очень рад, обняв детей, читать в их глазах неподдельную радость, сменившую печать сиротского горя. Далеко по улице раздавалось радостное щебетание Риты, ведь сегодня она проходила мимо лотков и киосков не с обычной, разъедающей завистью, а с карманами, полными гостинцев.

Возвратясь домой после обеда, Павел пожелал беседовать с детьми о Боге. Читая отдельные места из Библии, он указывал на ужасные последствия греха, с одной стороны, и с другой — на благость, милосердие, любовь Божию. Рассказывал о Христе, Его любви и сострадании к грешникам, и о том, как Он добровольно, вместо грешников, умер на кресте. В заключение, напомнил о жизни и страдании отца Петра Никитовича, его предполагаемой кончине.

Слезы умиления давно уже текли из глаз детей; плакал с ними и Павел, и мать. В результате, Даша поднялась и спросила, что нужно, чтобы примириться с Богом и встретиться впоследствии с папой. Павел указал на покаяние. Все, как один, после этого упали на колени, и вначале Даша, а затем Оля и Илюша, в искренней молитве, раскаивались перед Господом, отдавая свои сердца во власть Христу. Заканчивала молитву мать. Она изнемогала в слезах радостной хвалы и благодарности Господу, за такое посещение их семьи; с трудом ее, плачущую, подняли и усадили на стул. Глядя на нее, все заметили, что за эти дни она помолодела на несколько лет.

В доме Владыкиных произошли коренные изменения. Совершенно новые отношения появились между домашними, а дети пожелали сразу же разыскать верующих, чтобы посещать собрания. Это осуществилось на следующий день. Н-ская община, раздираемая разномыслиями, ябедами, личными обидами, фактически не собиралась на богослужение; сходились только по двое-трое, едва в состоянии утешить, израненные сердца друг друга.

Вечером, предварительно предупредив, Павел и Луша с детьми пришли на собрание, созванное специально, в связи с его приездом. Собралось немного более десяти человек, но когда увидели семью Владыкиных и Павла — пришли в изумление. Большинство были из старых членов церкви, кому Павел был известен со времен его ареста, а некоторым — еще с ранней юности.

После того, как брат старец призвал к молитве, и началось пение гимнов, Дух Святой так потряс сердца, что никто не оставался равнодушным, особенно, увидев, как дети Луши со всеми славили Бога. Раскаяния начались во время проповеди Павла, да так, что ему пришлось ее сократить, и дать простор молитвам. В числе первых заявила о своем покаянии Луша, с нею вместе благодарили Бога за пробуждение Даша, Оля и Илюша; раскаиваться стали другие старые члены общины, в том числе и один из проповедников, который знал Павла еще с детства. До позднего часа, пробудившиеся христиане, услаждали сердца радостью обновления Святым Духом. Дети Владыкиных с упоением пели один гимн за другим, делаясь любимцами пробуждающейся церкви. Здесь Павел узнал о печальном состоянии подруги юности — Веры Князевой и согласился немедленно посетить их дом. Расходились уже к полуночи; и условились сходиться регулярно, в назначенные дни, с желанием оповестить и других.

На следующее утро Владыкин решил безотлагательно посетить дом Князевых. Подходя к нему, он не мог удержать себя от глубокого волнения, увидев знакомый палисадник, а за ним — окна нижнего этажа, где двадцать четыре года назад зарождалась Н-ская община. Во мгновение вспомнились ему многолюдные собрания, простые, проникновенные слова проповедей и пение гимнов, его первое детское раскаяние и первое стихотворение, которое с вдохновением он рассказывал: 'Вот ворота пред тобою…'; первое крещение в проруби матери и других обращенных; подзатыльник, полученный за имя Иисуса от любимой дорогой бабушки… Что здесь теперь?

С этим вопросом в душе, он медленно поднимался по скрипучим ступенькам на второй этаж… Поблекшими от старости и слез глазами, встретила его у порога Екатерина Ивановна — мать Веры Князевой. Долго всматривалась она в изменившееся до неузнаваемости, лицо вошедшего, пока, наконец, положив ему руки на плечи, старческим голосом, с изумлением произнесла:

— Пав-лу-шень-ка! Дитятко ты, наше… сердцем учуяла, что это ты, а моей-то, горемычной, еще нет, — бесслезно, но с тревогой намекнула она Владыкину о Вере.

Допоздна просидели они за старинным самоваром, наслаждаясь обоюдными воспоминаниями. Один лишь Бог знал, что эта беседа Павла с Екатериной Ивановной была одна из последних. Расставаясь, она просила совершить Вечерю Господню. Павел пообещал ей это, надеясь вскоре встретиться с благовестником Федосеевым и еще раз посетить ее.

Утром кто-то позвонил. Владыкин только что поднялся. Заботливая материнская рука собирала на стол завтрак. Даша торопливо вышла на звонок; и слышно было, как она кого-то, предупредительно, проводила в калитку:

— Сюда… сюда… Осторожней, не ударьтесь.

В открытую дверь вошел Николай Георгиевич Федосеев и, как говорят, безо всяких предисловий, положив руки на плечи Павла, крепко обнимая, с глубоким волнением причитывал старческим голосом:

— О, Петр Никитович… дорогой мой, Петр Никитович… друг мой, Петр Никитович… мог ли я думать, когда-либо обнять тебя, да такого молодца!…

— Николай Георгиевич, да это же Павлуша, сын Петра Никитовича. Ведь Петра Никитовича-то… — поспешили его поправить окружающие и, вошедшие с ним, сестры.

— Знаю, знаю, милые мои, что это Павлуша, но первое почтение я желаю излить моему дорогому Петру Никитовичу, именно на сыне его, так как вижу его и чувствую, что он заменил своего отца с превосходством… А теперь, вот, и Павлушку моего буду обнимать, — предварительно оторвавшись и оглядев его с ног до головы, долго прижимал к груди. Слезы радости 'бисеринками' стекали у старца по лицу и терялись в редкой бородке 'клинышком'.

После первого приступа приветственного восторга, брат Федосеев рассказал, как вчера вечером он получил телеграмму отсюда, о приезде Павла и бросив все, самым ранним поездом поспешил на встречу, да по дороге захватил, вот, двух сестер.

Долго, в пламенных молитвах, изливали свои сердца старый благовестник Николай Георгиевич и бывший с длинной шеей Павлушка, выросший на далекой чужбине — в возмужавшего Павла.

Павел с изумлением смотрел на дорогого служителя — друга своего детства (как он считал его), вспоминая те незабываемые времена, когда они в 20-х годах, в составе миссионерского отряда, под