принадлежности к морской службе. Выкатившаяся слеза была последним прощальным знаком этого человека, отходившего от земного берега. За ворота вынесли его, уже бездыханным трупом…

Павел много видел смертей, все они глубоко волновали его, после каждой из них, он ожидал свою, но при виде этой — он поднял глаза к небу и произнес:

— Боже, какая это ужасная смерть!…

Сверх всякого ожидания, Владыкина с, немногими другими, через неделю, прямо с работы перевели в теплый просторный барак с одинарными нарами, и представление, о легендарном некогда 'Свистоплясе', у него готово было измениться. 'Чем же он так ужасен? — спрашивал себя в уме Павел. — Здесь все так спокойно, даже не мучает так голод и изнурение, я готов был бы и до конца отбывать здесь срок'.

Поздним вечером, перед самым отбоем, была особенная тишина. Звезды ярко мерцали на небе, в прозрачном морозном воздухе не слышно было никаких звуков. Единственно, где-то в стороне, монотонно 'тарахтел' трактор. Рядом с Павлом около двери барака, куда он вышел перед сном подышать, остановился с папиросой в зубах, один из знакомых ему уголовников. Вдруг где-то вдали послышался то ли треск сухого дерева, то ли нечто, вроде приглушенного выстрела. Загадочный звук стал периодически повторяться, иногда он казался каким-то сдвоенным. Павел невольно повернул голову в сторону, услышанных им, звуков. Они исходили сверху, оттуда, где 'тарахтел' трактор.

— Слышишь, парень? — мотнув головой в сторону звуков, спросил его, вышедший из барака, человек, — кто-то Богу душу свою отдает — добавил он. И, глядя на недоумевающего Владыкина, пояснил: — Ну, на луну полетел, понял?

— А что это такое? — ничего не поняв, ответил ему Павел.

— Хм. Неужели ты до сих пор не знаешь? — продолжал тот и, не дождавшись ответа, стал разъяснять:

— Вон там — слышишь, наверху над забоями, на склоне сопки у шурфов работает трактор? Это же нашего брата расстреливают да спускают в шурфы, а трактор работает, чтобы не так были слышны выстрелы. Теперь, понял?

Владыкин отшатнулся от рассказчика и не поверил, видя на его лице, какую-то странную улыбку, но в бараке (он только теперь обратил внимание) понял, почему некоторых людей утром, при подъеме не оказывалось на местах. Только сейчас дошло до его сознания, почему кажущееся спокойствие на 'Свистоплясе' было странным — здесь были врата смерти. Невольно при этом он подумал и о себе: 'Зачем я здесь, и каков будет мой выход отсюда?'

Впервые, после долгого перерыва, Павел на этом месте совершал молитву к Господу. В ней он просил, не столько о благом исходе из этих мест, сколько о том, чтобы Бог приготовил его к дальнейшему — встретить все безропотно и не погибнуть духовно. Остальные дни жизни, на этом месте, проходили крайне тревожно. Вместе со всеми он жил напряженным ожиданием, чего-то неведомого для себя.

В один из солнечных, воскресных дней февраля на 'Свистопляс' прибыл какой-то большой начальник, и их, вопреки обыкновению, на работу не выгнали. Вызывая заключенных по фамилии, он, с папками личных дел в руках, знакомился с каждым из них в отдельности и, по ему одному известным соображениям, отобрал бригаду, не менее 50 человек. Окончив знакомство, он объявил, что все вызванные заключенные, решением комиссии амнистированы от наложенного на них наказания и сейчас, немедленно, будут направлены на прииск Верхне-Штурмовой, где должны будут оправдать такое к ним расположение администрации, честным трудом на земляных работах. В случае дальнейшего уклонения от труда, каждого из них будут рассматривать, как контрреволюционного саботажника, и подвергнут самому суровому наказанию.

Владыкин оказался в числе амнистированных, и только здесь узнал, что за его дополнительные заработки по добыче хлеба, он был приговорен на полгода штрафного лагеря 'Свистопляс'. Теперь же, получив амнистию, был очень рад тому, что на Верхнем он встретится с дедушкой Иваном Петровичем Платоновым, в надежде, что после этого жизнь пойдет на улучшение.

Верхний, как ему показалось, встретил их несколько теплее. К концу дня, при наступлении первых сумерек, их выпустили в зону. Заходя, он первым долгом направился к кипятилке. У входа в кубогрейку стоял брат Платонов и, скрестив руки на груди, привычно, по-прежнему теребил рыжую бородку. С радостной улыбкой, таким, каким впервые видел его Павел почти полгода назад, он встретил его:

— Ах, Павлуша! — потянулся он с приветом к юному страдальцу…

'Объяли меня муки смертные, и потоки беззакония устрашили меня'.

Пс.17:5

Жизнь на Верхнем была несколько уютней; и по тому, что здесь было меньше 'доходяг', можно было судить, что тут не царил так страх смерти, как на Среднем. Брат Платонов, с некоторым оттенком грусти, но добродушно, встретив Владыкина, угостил его (чем был богат) и познакомил с обстоятельствами.

В лагере он остался один из братьев. Двоих взяли на другие прииски, один скончался от болезни, а еще одного брата взяли, совершенно неизвестно куда.

Павел, по прибытии, получил место в бараке, но решил поселиться с Платоновым; однако, на третью же ночь надзор, с бранью, разлучил их, категорически запретив Владыкину, даже заходить в кубогрейку. Это очень удручило Павла, так как в старце он имел и отца, и доброго наставника.

Случилось, что вместе с прибытием Владыкина, усилились голод и морозы, каких не бывало, как говорили местные люди. Неокрепшие силы быстро и заметно оставляли Павла; несмотря на то, что брат Платонов ежедневно давал ему дополнительно что-либо из пропитания, Павел изнемогал телом и окончательно пал духом.

Прошедшая комиссия, по обследованию заключенных, определила ему 2-ю категорию инвалидности. По внешнему виду, он напоминал, скорее музейную мумию древних фараонов, нежели человека, особенно в сонном состоянии. Почерневшее (до землистого цвета) лицо напоминало маску, с неизменным выражением глубокой скорби. Даже глаза, глубоко ввалившиеся во впадины, светились догорающими угольками и, прикрытые во время сна веками, напоминали высохшие вишенки. Когда сгоняли их в баню, что случалось очень редко, он, к своему удивлению, мог почти охватить себя (по талии) пальцами, таких же костлявых, рук. А в сутолоке, когда случалось, что нечаянно, слегка толкали локтями такие же обнаженные товарищи — это вызывало, мучительную до слез, боль.

Горячая вода выдавалась по металлическим бляхам, только по одному тазику на человека, а поэтому вся банная процедура в холодном, едва обогретом помещении, превращалась в ужасную пытку. Банные муки дополнялись еще тем, что все их арестантские лохмотья вместе с одеялами (у кого они уцелели) час- полтора прожаривались в спецкамерах, а голые люди, корчась от холода, все это время ожидали их в тяжких томлениях.

Бывали случаи, когда некоторых обессилевших заключенных, в полусознательном состоянии, одевали товарищи и волокли в барак.

Владыкина, несмотря на крайнее изнеможение, с облегченного труда перевели в забой на земляные работы, где он, с подобными себе, от темна до темна на 40-45-градусном морозе должен был нагружать конные грабарки разрыхленным, отогретым грунтом. Обессиленные люди, несмотря на ругань и побои бригадиров и десятников, бросали все и уходили к кострам, которыми отогревали забои, чтобы отдохнуть и расправить, окоченевшие части тела.

Окутанные сизой дымкой костров, забои напоминали Владыкину тот ад, о котором ему в детстве рассказывала бабушка Катерина. В отличие от своих товарищей, он, что было силы, сколько мог копался в